"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич - Страница 19

Тэк-с, тэк-с, Миша. С женщин и детей… Только детишек у нас пока нет. Пока нет.

Я нагнал Штыря у самого периметра, на краю нашей, относительно безопасной, зоны. Относительно потому, что губерские время от времени устраивали собственные рейды. Правда, в отличие от моего отряда, искали не провиант в развалинах, а выживших.

Штырь сидел на корточках, на ближней стороне оврага, опираясь тощей, похожей на паучью лапу рукой о топор, и смотрел вдаль. Не в ту умозрительную «даль», с которой он порой разговаривал, бурча что-то под нос, когда впадал в это свое полубредовое состояние и начинал пускать слюни, а туда, куда тянулась от положенной над провалом переправы полоса асфальта. Когда-то здесь, по обе стороны от дороги, рос густой заповедный лес, но Война превратила эти края в серую от пыли и пепла равнину, огромное кладбище с торчащими, как памятники, зубастыми верхушками обугленных пней. А дорогу, проложенную незадолго до начала Войны, бомбы чудом не зацепили. Нигде по ту сторону переправы, вот ведь как бывает. Ровное полотно рассекало мертвое поле прямой, как линейка, полосой и казалось на этом фоне столь же уместно, как жизнерадостный клоун в раковом корпусе… Ну или как учитель русского языка и литературы в мире, где больше не осталось детей.

– Скажи, – я, пересилив отвращение, тронул костлявое плечо. – Почему там, в школе, ты не сожрал свой гребаный учебник? Понимаю, деликатес еще тот. Но все-таки обложка, страницы… Бумагу ведь делают… делали из дерева. И если можно жрать траву, то… Все-таки лучше бумага, чем…

Штырь посмотрел на меня снизу вверх.

– Не скажу. Тебе, Миша, этого не понять. Пока еще – не понять.

Несколько минут мы сидели молча.

– Курить хочется, – сказал он. – Веришь, до Войны вообще не курил, а уж после тем более. Но как же иногда хочется затянуться.

– Хорошо, – наконец, кивнул я. – Согласен. Пойдем вперед, на ту сторону. Посмотрим на домик Губера поближе.

– Тэк-с, тэк-с! Не думал, что ты решишься, – то ли сухо кашлянул, то ли рассмеялся Штырь. – Что все-таки лучше так, чем ждать, кто первый укусит твою бабу за ляжку, да? Этого ты боишься больше.

– Определенно. – Я промолчал о том, подумать о чем для меня было страшнее всего. О том, что первым, кто укусит, могу оказаться я сам.

–…И потом, может, они там передохли уже давно, а мы все за периметр зайти боимся.

– Боимся зайти потому, что еще сами не дошли до предела, – попытался в тон ему пошутить я. Шутка, впрочем, не удалась – каламбурить я никогда не умел.

– Ой ли?..

Так, развлекая друг друга ничего не значащими репликами, почти как в старые добрые времена (хотя тогда у нас были совершенно иные темы для разговоров – все больше о девчонках и видеоиграх), мы выбрались на трассу и, минуя мост, прямиком потопали в направлении белеющего на горизонте бетона.

– Приятно ощутить под ногами нормальную дорогу, – заметил я, когда за спины нам уплыл изрядно покореженный знак скоростного ограничения, под которым болталась изрешеченная пулями жестянка, предупреждающая о том, что впереди лежат частные владения.

– Дорога жизни, – мрачно сказал Штырь. То есть в голосе у него никогда не наблюдалось особого воодушевления, но эти слова прозвучали как-то особенно хмуро даже для такого существа, как Штырь.

– Не понял. Ты чего?..

– Да так… Видишь? – Он указал рукой на вплавившийся в землю железный остов. – После первых атак народ, кто побойчее, рванули к губерской резиденции. Кто-то искал защиты, кто-то справедливости. И пешком шли, и на машинах, у кого целы остались. Для многих несчастных дорога эта была дорогой жизни, дорогой надежды…

– Да ты поэт.

– Это они поэты. Были.

За первым сожженным авто открылось второе, третье. Издалека их легко было принять за очередные пеньки, но вблизи детали становились узнаваемы. Тэк-с, тэк-с – щелкал хронометр, а в памяти всплывали уже подзабытые названия: «москвич», «Лада Гранта», «Форд Фокус», «копеечка». Несколько десятков обгоревших машин по обе стороны от дороги, некоторые почти целиком утонули под слоем земли и пепла.

– Вот почему так долго губерские нас, пейзан, не трогали. Спасибо мертвым поэтам, этим несчастным дебилам, таким, как твой дурачок-приятель Максим. Мясо само шло к ним в руки.

– Как и мы теперь, – я содрогнулся.

Дорога жизни? Дорога смерти… Дорога в никуда, из одного ада в другой.

Некстати вспомнил родителей… Как и миллионы других, батя тоже сгинул на какой-то дороге, откликнувшись на зов Войны. Ему терять, как он считал, было уже нечего – мамке повезло оказаться в числе тех, кого накрыло первой волной, в центре, а я уже был взрослый и жил отдельно, с Янкой. Влившись в какой-то стихийный, вооруженный дрекольем отряд, отец отправился в поход, как он сказал, «на запад», – и ушел навсегда. Когда-нибудь так же уйду и я. Пойду куда глаза глядят, чтобы уже не вернуться. Вопрос лишь в том, будет ли кому продолжить мой путь.

И надо ли его вообще продолжать?..

Штырь приметил у обочины пару зеленоватых стеблей, наклонился, сорвал и отправил в рот. Потом посмотрел на меня снизу вверх. Сказал:

– Асфальт теплый. А солнца нет.

– Губерские?..

– Кто ж еще.

– Значит, выезжали.

– Только до моста не доехали.

Авто на ходу остались только у Губера и его нелюдей. Равно как и топливо, и оружие – ушлые ребята подсуетились, сгребли все, что можно (и что нельзя – тоже заграбастали, кто бы им рискнул помешать?), пока остальные, вроде меня и Янки, пытались просто выжить. В открытом бою шансов одолеть их не было – чего стоят ножи, топоры и самодельные луки против ружей и пистолетов? Поэтому, когда губерские выезжали за мост, мои охотники сами становились легкой добычей. За одну только зиму мы потеряли пятерых, и лишь один из них умер от болезни и холода, прочих забрали губерские. Вот и сидел наш отряд за насыпью у поворота уже неделю. Ждали своего, быть может последнего, шанса в засаде.

– Что могло их остановить?

– Не знаю. Соляра кончилась, поломалось что?.. Идем, поищем следы.

Я вытер вспотевшую ладонь о штаны и достал нож. Глянул в сторону бетонки, потом назад, оценил расстояние в обе стороны. Если вдруг Губер с бригадой заявится, придется рвать когти обратно, за периметр. Они, конечно, могут продолжить гонку и за мостом, но там все-таки ландшафт другой, местность холмистая, деревья повалены. Много укрытий. А главное: в укрытиях – наши. Здесь же как на ладони, и если мы со Штырем видим отсюда стены губерского имения, то, понятное дело, оттуда нас тоже можно приметить.

– Что-то мне уже не кажется удачной твоя затея пойти сюда на разведку…

– Тише. Слышишь?

– Да.

Я боялся услышать звук ревущих моторов, но вместо этого до ушей донесся… плач? Точно, плач. Или даже скорее – тихое поскуливание. Этот тоненький вой можно было бы принять за злые шутки гулящего ветра, если б нас не укрывал от него подъем к переправе. Если бы в этих краях еще жил ветер. И если бы вой не прерывался время от времени жалобными всхлипами.

Женский голос… Даже детский. Сухие щелчки врезали изнутри по вискам колокольным набатом. Откуда эти стоны? Я глянул на Штыря – смешно, я и забыл, что он умеет шевелить ушами. В детстве это было просто забавой, едва ли не зависть вызывало. Но сейчас, когда он вслушивался, склонив лысую голову набок, и кромка уха извивалась дождевым червяком, это выглядело пугающе, придавая и без того не сильно приятному облику старого знакомого совсем уж нечеловеческий, упыриный вид.

– Там, – кивнул Штырь в сторону, где останки авто громоздились небольшим погребальным холмом.

За свалкой в земле обнаружилась глубокая воронка – след от снаряда. На другой стороне стоял джип, покрытый толстым слоем пыли, измятый, но в остальном практически не тронутый, если не считать битых стекол и фар. На дне ямы тихонько плакала лишенная ног девочка.

На вид ей было лет десять – двенадцать. Кожа настолько бледная, что, казалось, почти светится под коркой из грязи. Драное бесцветное платье с едва заметным узором – издалека цветочки да листики походили на ползающих по телу ребенка пауков. Она лежала на спине, раскинув ослабшие ручки и стянутые у ран тряпичными жгутами культи, словно распятая. И, хотя лицо ее было обращено к нам, девочка ни меня, ни Штыря не видела. Не могла видеть: тот, кто бросил ее в эту дыру, не только отрезал несчастной ноги, но и выколол глаза. На их месте зияли дыры, а по щекам девочки струились кровавые слезы.