Кореец (СИ) - Ледов Вадим - Страница 7

— Наших… корейцев… никого не было тогда, всех в Среднюю Азию угнали. Да и не зналась я с ними особо. Одна с ребенком невесть от кого… Позор. Только отец… дед твой… не отвернулся. Поддержал, как мог.

Грохот поезда, лязг буферов — он приближался, готовый увезти Мишку из этого ада… или в другой. Мать бросила окурок на рельсы, поднимаясь с лавки.

— Ну вот. Теперь знаешь, — сказала она так же ровно. — Служи хорошо. Может, напишешь когда… если захочешь.

Объятий не было. Поцелуев — тоже. Просто посмотрели друг на друга. Долго. Пусто. Потом Мишка подхватил тощий вещмешок, повернулся и вместе с другими призывниками, пошел к обшарпанному зеленому вагону. Не оглядываясь.

Эта «правда» ничего не объяснила. Пропасть между ними была всегда. Теперь он просто увидел ее дно.

Ему было почти девятнадцать. Ей — тридцать семь.

Он служил во Владике. Морпех. «Черный берет». Звучит гордо. Там, в армейской дури и муштре, вдруг прорезался талант. Сила, злость, упорство — всё пошло в борьбу. На дембель уходил чемпионом Тихоокеанского флота по вольной.

А мать… исчезла. Через полгода службы пришло письмо. Короткое, на вырванном из тетрадки листке. Пара абзацев про разное-неважное. И в конце: «Прости, сынок. Я уезжаю. Свою жизнь строить. Ты уже взрослый, дальше сам справишься. У каждого своя дорога к счастью». Подписи не было. Только инициалы.

С Рустамом, наверное. Куда еще ей было деваться? На его Волгу. За ту самую «каменную стену». Может, и нашла свое кривое счастье.

А Мишка… Вернулся на гражданку — а куда? Дома нет. Матери нет. Только спорт. Тренеры заметили, подсуетились — Москва, институт физкультуры, сборная.

Так он и взлетел. Михаил Ким. Сын безымянного насильника и женщины с искалеченной душой. Взлетел высоко. Чемпион округа, олимпийская надежда… Яркая вспышка на советском спортивном небосклоне.

Чтобы потом так же стремительно рухнуть. На больничную койку. Со сломанной шеей. С чужим сознанием в голове. Финал достойный этой истории, не правда ли? Ирония судьбы, мать ее…

Эта память нахлынула последней напастью, как будто сознание Марка Северина до конца оберегало себя от самого страшного — от момента катастрофы. Но теперь она встала перед внутренним взором со всей отчетливостью.

ГЦОЛИФК — Институт физкультуры — был не просто вузом. Это был Олимп по-советски. Фабрика чемпионов. На лекциях рядом с тобой мог сидеть рекордсмен мира по штанге, в столовой за соседним столом — олимпийский чемпион по хоккею. А уж бывших звезд, переквалифицировавшихся в тренеры, и преподаватели, было как грязи. Жили не будущим, как в обычных институтах — дипломами и распределением, — а настоящим. Сборы, соревнования, поездки за бугор — пусть и под присмотром «искусствоведов в штатском». Спорт в Союзе был больше, чем спорт. Это был фронт идеологической войны, и они были его гвардией. Их победа — победа строя. Их проигрыш… лучше не проигрывать. Кормили по спецпайкам, одевали лучше других, селили в отдельных номерах. Они были элитой. Витриной. И знали это. Цена — побеждать. Всегда. Любой ценой. Каждая золотая медаль — гвоздь в гроб мирового империализма и триумф строителей коммунизма. Коммунизм так и не построили, а вот медали ковали исправно.

Михаил Ким был частью этой машины. Корейский парень с Дальнего Востока, вырвавшийся в столицу, в олимпийскую сборную. Он шел к своей цели — чемпионат мира в Аргентине. И вот он, ковер Дворца спорта, полуфинал первенства Союза. Ревущие трибуны, запах пота и разогревочных мазей, слепящий свет юпитеров.

Соперник — матерый, действующий чемпион. Зубр. А против него — какой-то выскочка Ким. За полторы минуты до конца схватки Михаил вел два балла. Чувствовал — может еще добавить, есть силы на атаку, на решающий бросок. Инстинкт борца требовал идти вперед, добивать.

Но с тренерского места — рявкнули: «Держать! Суши схватку, Миша! Удерживай счет!»

Он стиснул зубы. Тренер сказал — надо выполнять. И он начал осторожничать. Рвать дистанцию, уходить от захватов, кружить по ковру, убивая секунды. Соперник взревел от ярости и бессилия — уходит победа! Он решил, что Ким выдохся, скис. И попер напролом, как разъяренный бык, пытаясь смять, задавить наглостью и опытом.

Правило номер один, которое вбил ему дед, а потом тренеры: «Никогда не ставь себя на место противника, не думай за него». У Михаила было и свое, второе: «Никогда не смотри ему в глаза». Зачем видеть там чужую боль, страх, ненависть? Соперник — это просто препятствие. Фигура на доске. Его сопротивление, его ярость — лишь часть игры.

Но отступая под этим бешеным напором, он совершил ошибку. Роковую. На секунду потерял концентрацию, сместил центр тяжести не туда, куда нужно при отходе. Потерял равновесие. Всего на мгновение. Споткнулся о собственную ногу. Секундное замешательство. Но сопернику хватило. Он влетел в Мишу всем своим весом. Не просто бросок — он хотел уничтожить, впечатать его в ковер так, чтобы судья сразу поднял его руку. Чистая победа, туше.

Миша помнил это чувство полета. Мир перевернулся. Секунда невесомости. Инстинкт борца сработал — сгруппироваться, уйти мостом, перекатиться, как угодно, но не лечь на лопатки! Он рванулся всем телом, пытаясь вывернуться из захвата. Но хватка была железная. Мертвая.

Все, что ему удалось — это вместо лопаток… прийти на голову. Вернее, на шею.

Удар. Нет, не удар — треск. Сухой, страшный, будто внутри сломалась сухая ветка. И тут же — ослепительная, нестерпимая вспышка белого света. Боль — такая, что в ней не было ничего, кроме самой боли, — пронзила все тело от затылка до пяток.

А потом — темнота. Тихая, вязкая, бездонная.

Глава 3

Обрывки чужого прошлого не останавливаясь кружились в голове калейдоскопом, когда в больничном коридоре послышались шаги. Неторопливые, почти бесшумные, но уверенные. Тихий шорох одежды. Женские голоса. Я не мог повернуть голову, но каким-то шестым чувством, обострившимся в неподвижности, уже понял, кто там. Тот самый дед Дунхо. Хозяин таежной заимки, знахарь и учитель. Человек, который видел больше, чем позволяли обычные глаза.

Дверь приоткрылась, и в проеме возник знакомый по воспоминаниям силуэт. Невысокий, сухой старик. Потертый пиджак поверх белой застиранной рубашки, на ногах разбитые чоботы, старая кожаная сумка через плечо. Седые волосы, стянутые сзади в небольшой узел, открывали высокий, изрезанный глубокими морщинами лоб. Глаза под нависшими бровями смотрели цепко, внимательно, без суеты.

За его спиной маячили две девичьих фигуры в белых халатах. Медсестры. Молодые, лет двадцати на вид. На их лицах читалась смесь любопытства и некоторой робости — видимо, старик умел произвести впечатление.

— Раздевайте, — сказал дед тихо, но так, что в голосе не было и тени сомнения. Он говорил не как посетитель, а как человек, пришедший делать свою работу. Ни приветствий, ни вопросов о самочувствии.

Медсестры засуетились, расстегивая пуговицы на больничной рубахе Михаила, опуская металлические бортики кровати.

Позже я узнал, что услуги медсестёр и лояльность врачей дед купил на корню — корейская община собрала денег на лечение известного земляка. Кроме того, он привёз из тайги целебный настой небывалой силы, на каких-то секретных травах. Баночка такого снадобья решала проблемы со здоровьем от радикулита до бесплодия, а заодно открывала двери спортивных чиновников.

Дед тем временем извлек из сумки несколько небольших стеклянных банок с темной, почти черной мазью. Открыл одну. По палате мгновенно разошелся резкий, терпкий запах — хвоя, какая-то смола, мускус и что-то еще, незнакомое, бьющее в нос. Старик надел тонкие резиновые перчатки, зачерпнул немного мази костлявыми пальцами.

— Начинаем, — кивнул он медсестрам, которые тоже защелкали перчатками. — От центра — к периферии. Растирать сильно.

Прохладные пальцы медсестер, смазанные этой пахучей субстанцией, коснулись груди Михаила. И Я… почувствовал. Не просто понял умом, что трогают, а именно ощутил прикосновение. Сначала легкое давление, потом — холодок, быстро сменившийся жжением. В парализованном, мертвом теле, которое до этого не реагировало ни на что! Шок был таким сильным, что если б мог, я бы вскрикнул.