Кореец (СИ) - Ледов Вадим - Страница 29

Поезд пыхтел сквозь летнее утро, неутомимо пожирая километры на пути к Астрахани.

Колька, явно считавший тишину нездоровым признаком, достал свой трофей — маленький радиоприемник «Панасоник», чудо враждебной техники. Включил, и принялся с сосредоточенно крутить колесико настройки. В эфире хрипело и шипело, словно кто-то жарил на сковородке помехи. Сквозь треск и шипение прорывались обрывки голосов, куски музыки — то ли бравурный марш, то ли завывания Муслима Магомаева, разобрать было трудно. А Колька крутил дальше. Что он там хотел поймать, бог его знает, а меня неожиданно сморило. Я лег, закинув руки за голову. Сквозь окно над полкой проплывали опоры контактной сети — их крестовины, как огромные грабли, бороздили синее августовское небо. В какой-то момент реальность поплыла, и я провалился в сон.

Проснулся от тишины. В купе было пусто. На моих «Слава», добытых еще в прошлой жизни и чудом сохранившихся, было семнадцать тридцать. За окном теперь плыли невысокие, округлые холмы — увалы, покрытые выгоревшей травой. Пейзаж стал скупее, южнее. Железнодорожный путь нырнул в ложбину, вынырнул у одинокого домика путевого обходчика, рядом желтели аккуратные стога. Через секунду-другую мелькнул высокий недостроенный забор из свежих досок, за ним — гора силикатного кирпича, видимо, припасенного для строительства светлого будущего в отдельно взятом дворе. А чуть поодаль виднелась церквушка-пятиглавка, белая, с голубыми куполами, словно забытая Богом и местным райкомом посреди степи.

Дверь купе открылась, вошел Колька. Его лицо было непроницаемо.

— В сортир отходил, — сообщил он буднично, словно часовой на посту докладывал об обстановке. — Выспался?

— Угу, — я растер щеки, прогоняя остатки сна. Надо было умыться, вернуть себе человеческий облик.

«Внимание! — прокаркало радио. — Поезд прибывает на станцию Ртищево. Стоянка тридцать минут».

Железнодорожный узел развернулся перед нами во всей красе: разбросанный парк прибытия, голубоватое марево над горловиной, и неизбежное «Не курить!» — растянутое на десятки метров вдоль брандмауэра. Тельферная установка для погрузки почты торчала над платформой как африканская хижина на сваях — с крышей, но без стен.

Измученные долгой дорогой пассажиры потянулись на перрон — подышать воздухом, размять ноги. Навстречу им, как по сигналу, двинулись местные торговки с ведрами и сетками, полными яблок. Август все-таки — сезон.

— Надо купить газету, — сказал я Кольке. — Может, американцы еще на Венеру слетали, пока мы тут тряслись.

— Сиди уж, астронавт, — буркнул он, но без злобы. — Чего людям глаза мозолить.

Вот ведь бирюк таежный — даже на станции осторожничает.

— Не могу уже в замкнутом пространстве. Пойду разомнусь, воздухом подышу.

Я выбрался в коридор, лавируя между пассажирами, и спрыгнул на платформу. Августовское солнце раскалило бетон до температуры сковородки. Воздух был густым, как кисель, — в нем смешались запахи мазута, пыли и яблок, которыми бойко торговали местные. Железнодорожная экзотика, знакомая каждому пассажиру.

У газетного киоска, как по команде, выстроилась очередь. Неистребимая тяга к печатному слову — даже если это слово состоит из передовиц о трудовых подвигах и сводок ТАСС о международном положении. Впрочем, разве я имею право иронизировать? Сам ведь стою, разглядываю заголовки. «Гудок» привлек внимание — может, почитать о нелегкой доле железнодорожников? Нет, пожалуй, неохота мне в такую жару стоять в очереди на самом солнцепеке. И я решил пойти на вокзал, разведать обстановку. Предчувствие меня не обмануло, там тоже имелась точка «Союзпечати», только не киоск, а отгороженный прилавками уголок всё с теми же развалами прессы. Я купил у хмурой продавщицы (будешь хмурой, если вся выручка уходит Клавке с платформы) журналы «Крокодил» и «Огонек» и пару газет — «Труд» и «Известия». В голове тут же всплыл антисоветский анекдот, где на вопрос покупателя, что есть нового? Продавец отвечает: новые «Известия»: «Правды» — нет, «Советскую Россию» — продали, остался «Труд» за две копейки.

В привокзальном Буфете обнаружилось пиво — целых шесть бутылок удалось взять. И, что удивительно, холодное! Видимо, местные железнодорожники знали толк в простых радостях жизни. Я тут же приспособил одну бутылку, сбив крышку об угол лавочки — прием, знакомый любому студенту. Первый глоток показался райским наслаждением (как это не пошло звучит). В конце концов, почему бы будущему нарушителю социалистической законности не насладиться «Жигулевским»?

В этот момент я поймал себя на мысли: как причудливо тасуется колода судьбы — вот сижу я, вроде бы Михаил Ким, а на самом деле Марк Северин из 2023 года, на станции Ртищево, пью советское пиво и готовлюсь к авантюре с черной икрой. Скажи мне такое еще две недели назад — покрутил бы пальцем у виска.

Поезд снова тронулся, унося нас из Ртищево дальше на юг, к миражам астраханской жары.

Мы с Колькой, не сговариваясь, раскупорили по бутылке «Жигулевского». Пиво, конечно, отдавало солодом и с кислинкой, но в условиях поезда даже оно казалось прекрасным. К тому же, Колькина фляга пошла в ход — по глоточку, для аромата. Мы пили и радовались жизни — или, точнее, тому ее суррогату, который был доступен двум парням с сомнительным прошлым и еще более туманным будущим, запертым в дребезжащей железной коробке. Колька травил какие-то байки про охоту на кабана голыми руками (явно преувеличивая масштаб трагедии для кабана), а я кивал. Когда воздух в купе стал плотнее, а запахи копченой оленины смешались с ароматом хмеля и пота, мы открыли окно. Сквозняк ворвался в купе. Прессу на столе пришлось прижать пустой бутылкой чтоб не раскидало.

— Пойду попудрю носик, — объявил я, когда пиво начало оказывать свое мочегонное действие, а Колька перешел к описанию размеров пойманного им тайменя (размером с небольшую субмарину, не иначе).

Железнодорожный гальюн встретил меня привычной симфонией запахов и звуков — лязг металла, плеск воды где-то в недрах вагона и специфический аммиачный амбре, от которого слезились глаза — из-за качки пассажиры мужского пола частенько не попадают струей в дырку. А мыли его, похоже, только на станции назначения. Сделав дела, я умылся ледяной водой из-под крана, что оказалось не так-то просто: вагон сильно шатало, и воду в пригоршнях донести до лица, не расплескав, удавалось через раз. Зато умывшись, почувствовал себя гораздо бодрее.

На обратном пути, в узком коридоре, я нос к носу столкнулся с нашей проводницей. Как я ранее выяснил, её звали Инна. Имя звучало неожиданно мелодично посреди этого железнодорожного царства. Она стояла у окна, подперев щеку рукой, и задумчиво смотрела на проплывающие мимо поля. На ней все та же ладная форма — пиджачок, юбка выше колен, берет на темных волосах. Усталость на ее лице смешивалась с какой-то неуловимой скукой.

И тут во мне проснулся старый Марк Северин, продюсер, умеющий обаять и уговорить кого угодно — от капризной звезды до несговорчивого чиновника из Минкульта. Тело Михаила Кима еще не до конца освоило эти приемы, но инстинкт взял свое.

— Инна, здравствуйте еще раз! — улыбнулся я своей самой обезоруживающей улыбкой. — А мы как раз тут с товарищем из глухой тайги обсуждаем превратности судьбы и качество советского пива. Не хотите присоединиться на пять минут? У нас как раз осталась непочатая бутылочка… холодная!

В карих глазах мелькнул интерес, смешанный с дежурной подозрительностью. Я заметил, что губы у неё необычные, с маленькими ямочками по краям рта, отчего кажется, будто она усмехается. От этой улыбки по всему моему телу пробежал теплый озноб.

— Ой, ну что вы, мне работать надо, — кокетливо ответила она, поправляя пилотку. — Да и не положено нам с пассажирами…

— Да какое там… пять минут — никто не заметит! — я включил все свое обаяние. — Мы люди тихие, интеллигентные… Просто скучно до чертиков. А вы тут одна, как луч света в темном царстве этого вагона.

— Ничего оно не тёмное, — вроде бы возмутилась Инна, но глаза смеялись.