Кореец (СИ) - Ледов Вадим - Страница 26

Как раз приближался конец часа. Площадь, до этого казавшаяся полупустой, начала наполняться народом. Публика кучковалась у Спасской башни, все ждали представления. Смена караула у Мавзолея — главный аттракцион Красной площади, бесплатный и идеологически выдержанный. Днем — толпы любопытных, пионеры в галстуках, организованные группы туристов. Ночью — романтические парочки, загулявшие компании, просто бессонные души, ищущие в этом ритуале какой-то высший смысл или просто развлечение.

Вокруг нас уже группировались иностранные туристы, вооруженные фотокамерами «Пентакс» и «Никон». Готовились запечатлеть для потомков суровую экзотику советской империи. С первым ударом курантов, из ворот Спасской башни, чеканя шаг так, будто под сапогами не брусчатка, а вражеские головы, вышли два солдата-кремлевца в парадной форме с карабинами у плеча и разводящий офицер. Идеальная выправка, каменные лица, движения отточены до автоматизма. Живые манекены, символ незыблемости власти. Они промаршировали к Мавзолею, где у входа застыли двое их предшественников. Короткая, молчаливая церемония смены. Щелчки затворов фотоаппаратов. Потом — такой же безупречный марш обратно, в кремлевские недра. Новые часовые застыли у входа в усыпальницу вождя, превратившись в часть гранитного пейзажа. Представление окончено. Публика начала рассасываться.

— Ну что, впечатлился? — спросил я Кольку.

— Ага, — кивнул он. — Как в мавзолее побывал. Пошли отсюда. Жарко.

— Пошли мороженого поедим, — предложил я.

— Мороженого? — удивился Колька. — Мы ж не дети.

— Ты не понимаешь! — возмутился я. — Это не просто мороженое! Это — ГУМовский пломбир! Легенда! Говорят, по секретному кремлевскому рецепту делают. Вкус — божественный! Вафельный стаканчик хрустит! А главное — дефицит! Его выбрасывают на полчаса, и тут же очередь выстраивается, как к Мавзолею. Успеть надо!

Колька посмотрел на меня как на идиота, но пошел следом.

И нам повезло! Едва мы вошли в прохладные аркады ГУМа, как я заприметил ее — заветную тележку на колесиках с прозрачной крышкой, под которой белели шарики пломбира. А рядом — мороженщица в белоснежном переднике и кокошнике. И — очередь. Уже человек десять. Я рванул, расталкивая локтями каких-то интеллигентов в шляпах, и вклинился в хвост. За мной тут же пристроился Колька и еще человек двадцать. Люди в Советском Союзе обладают уникальным чутьем: если где-то очередь — значит, что-то дают, надо брать! Даже если не знаешь, что именно. Надежда на чудо — главная национальная черта.

Через пару минут мы стали счастливыми обладателями двух порций — по два шарика в хрустящем вафельном стаканчике. На нас смотрели с плохо скрываемой завистью те, кому не досталось.

— Ну и как? — спросил я Кольку, когда мы отошли в сторонку и приступили к дегустации.

— Ничего… — он сосредоточенно облизывал тающий шарик. — Вкусненько, жирненько, всё по пунгсу*.

[*корейский аналог фэншуй].

Освежившись и приобщившись к столичной dolce vita, мы приступили к делу. Нужно было найти подходящую тару для перевозки контрабандной икры. Прошлись по галантерейным отделам, вдоль чемоданно-портфельных развалов. Вот оно! Спортивные сумки. Большие, брезентовые, синего цвета, с гордой белой надписью «ДОСААФ». То, что надо! Ткань плотная, молния железная, ремень через плечо с наплечником — чтобы тяжесть не так давила на совесть и ключицу. Взяли две штуки. По пять рублей тридцать копеек за экземпляр. Подготовка к операции «Икра» вступила в завершающую фазу.

Билет я взял на Махачкалинский дополнительный. Со скорым Москва-Астрахань даже спекулянты помочь не смогли — разбирали их москвичи и окрестные жители, изнемогающие от летней духоты задымленных городов, рвущиеся к южному солнцу и морю как к последнему спасению.

Павелецкий вокзал — не чета своим более парадным московским собратьям. Угрюмое здание цвета слоновой кости у самой окраины центра, с двумя скромными башенками и вечно суетливой площадью. Южные ворота столицы, пропускавшие через себя иной поток, не столь нарядный, как тот, что устремлялся через Ленинградский к балтийским берегам или через Белорусский к польской границе. Сюда прибывали степняки и волжане, шумные, смуглые, колоритные. Здесь звучали певучие акценты юга, долетали запахи астраханских арбузов и саратовской рыбы, здесь продавали при выходе с перрона семечки и вяленую воблу.

Через этот вокзал уходили поезда в Нижнее Поволжье и Заволжье, в степи Предкавказья, в широкие просторы за Волгой-рекой. Царство пыли, зноя и бескрайних горизонтов, где в ясную погоду видно на тридцать верст вокруг.

Вокзал жил торопливой, мелкой, деловой сутолокой пригородных электричек, смешанной с основательной неспешностью южных поездов. Бросались в глаза облупившаяся лепнина и трещины в старых колоннах, словно вокзал недавно оправился от тяжёлой болезни, но на реабилитацию денег не хватило. В дневном свете он казался мрачной декорацией к спектаклю о жизни небогатой привокзальной России, зато к вечеру его преображали электрические огни.

В преддверии южного поезда перрон напоминали растревоженный муравейник. Те же суета и гомон, те же необъяснимые броуновские перемещения, та же сосредоточенность каждой отдельной особи на своей задаче при полном игнорировании окружающих. Мы уже больше часа топтались на перроне, прижав к ногам свой невеликий багаж, чтобы не украли.

Где-то в начале третьего ночи, когда даже самые оптимистичные пассажиры начали подозревать, что их астраханский поезд уехал вчера или не приедет вовсе, на третий путь, кряхтя и отдуваясь, вполз почтово-багажный состав. Из этого, казалось бы, незначительного факта мы с Колькой, а также группа местных носильщиков — мудрых гуру вокзальной жизни — сделали единственно верный вывод: наш поезд подадут на пятую платформу. Ибо на четвертой, согласно неписаным законам железнодорожной логистики, окажется «нерабочая» сторона, обращенная к соседнему составу.

Носильщики погнали тележки назад к переходу, чуя правду профессиональным чутьем, хозяева багажа устремились за ними. Мы подхватили наши сумки ДОСААФ, в которых пока лежали лишь смены белья и нехитрый провиант в дорогу и тоже пошли на пятую платформу. Другие пассажиры недоуменно таращились нам вслед.

Молчало станционное радио, словно набрало в рот воды. Под Дубниковским мостом низко, над самыми путями, горели красные огни — тревожные, как сигнал опасности. Дальше по горловине виднелись, разбросанные в понятном только железнодорожникам порядке, синие и всевозможные сигнальные белые.

— Слышишь? — Колька ткнул меня локтем в бок.

Чуть слышно стали подрагивать рельсы, вибрация прошла по платформе. Дежурная по вокзалу решительно пошла к справочной в начале перрона. Сомнений не оставалось: дополнительный подавали на посадку. Он был совсем рядом, между блокпостом и технической библиотекой, скрытый от глаз торцевой стенкой последнего вагона почтово-багажного, как партизан в засаде.

— Идет, родимый, — усмехнулся Колька. — Пора грузиться, партнер.

Вспыхнул свет фар. Махачкалинский дополнительный катил к вокзалу — массивный, тяжелый, преисполненный собственной значимости. В тамбурах замелькали фонари проводников — светлячки в августовской ночи. Вагон тянулся за вагоном, равномерно потряхивая на стыках, поезд был равнодушен к судьбам, надеждам и планам тех, кто разместятся сейчас в его утробе.

— Граждане пассажиры! Поезд номер 233 Москва—Махачкала подается на пятую платформу! — проскрежетал наконец усталый голос из репродуктора.

Но и без объявления уже всё было ясно. Пассажирская орда с чемоданами, детьми и баулами с четвертой платформы устремилась на пятую в стихийной миграции. В этой сутолоке меня задели зачехленным остовом разборной байдарки, наступили на ногу и чуть не спихнули с перрона, я машинально отметил: «Туристы едут. Светлые головы, бесхитростные души. Мать их за ногу!»

— Пятый вагон наш, — сказал я Кольке. — Там купе с девятого по двенадцатое. Мы в одиннадцатом.