Кореец (СИ) - Ледов Вадим - Страница 10

Там, в Приморье, Борис Цой стал председателем колхоза, а Людмила-Ми Джин рожала ему детей одного за другим. Марина, старшая, нянчила эту ораву — шестеро братьев и сестер. И вот тут-то, видимо, и проявилось ее главное качество. Не талант — призвание. Говорили, в ее руках любая ссадина заживала быстрее, синяк проходил за ночь, а ревущий от коликов младенец затихал, стоило ей взять его на руки. Детская вера в чудо? Возможно. Но что-то в ней было. Какая-то тихая сила.

После медучилища — командировка во Вьетнам. Шестьдесят восьмой год, самый разгар войны. Работала в госпитале под Ханоем. Из тридцати «тяжелых», которых ей поручили, выжили двадцать восемь. На йоде, перекиси и стрептоциде. Без антибиотиков, без нормальной хирургии. У других медсестер смертность была обычной, фронтовой. А у нее — почти нулевая. Как? Сослуживцы шептались, кто-то крестился украдкой, начальство разводило руками. А она просто делала свое дело. Молча. Сосредоточенно. Вкладывая в свои руки что-то, чего не измерить градусником и не прописать в рецепте.

И вот теперь эти руки ухаживали за мной. За парализованным телом, в котором застрял чужой, незваный гость. Марина делала все — мыла, кормила с ложечки (когда дед разрешил), переворачивала, меняла белье — без тени брезгливости, с какой-то глубокой, внутренней сосредоточенностью. Прирожденная сестра милосердия. Не по долгу службы, не из страха перед дедом или общиной — это было ее сутью.

Я видел разных людей в своей жизни продюсера. Видел показушную благотворительность ради пиара. Видел религиозный экстаз, толкающий на самопожертвование. Видел комплексы, которые заставляли людей «причинять добро». В Марине не было ничего из этого. Ни позы, ни корысти, ни фанатизма. Позже, когда я уже начал вставать на ноги, я понял: она меня не любила. Не в том смысле, в каком женщина любит мужчину. Она вообще, кажется, не умела любить кого-то одного. Ее душа была распахнута для всех страждущих. Она не любила — она жалела. Всеобъемлющей, исцеляющей жалостью. Это и была ее форма любви. Тихая, как она сама. И, возможно, самая сильная из всех, что я встречал.

Марина… Да, она стала центром моего нового мира. Научила меня заново жить в этом, все еще чужом, но уже не мертвом теле. Каждое утро ее появление в комнате было как глоток свежего воздуха. Улыбка — не дежурная, а искренняя, от которой что-то внутри теплело и сжималось. То ли молодое сердце Мишки Кима вспоминало забытую нежность, то ли старая душа Марка Северина, прожженного циника, вдруг столкнулась с чем-то подлинным, чего не купишь ни за какие гонорары.

— Доброе утро, боец, — говорила она, распахивая шторы. — Солнце уже встало, и тебе пора на процедуры.

Свет из окна падал на её тёмные волосы, собранные в пучок, на белый халатик, который она надевала для «процедур», и на её лицо — не классически красивое, но живое, светящееся изнутри. С глазами, которые, казалось, видели не только твое тело, но и то, что творится у тебя внутри.

Под присмотром деда, пока он еще был здесь, я начал оживать. Это было похоже на замедленную съемку воскрешения Лазаря. Каждый день — ритуал. Мази с запахами тайги, отвары из трав, вкус которых я не мог определить, но которые, казалось, проникали в каждую клетку. Иногда — иглы. Дед втыкал их в какие-то точки на теле, о которых советская медицина и не подозревала. А потом — массаж. Бесконечный, безжалостный. Старик мял мышцы так, будто лепил меня заново из глины. Разгонял застоявшуюся кровь, будил онемевшие нервы. Было больно. Иногда нестерпимо. Я мычал, стонал, но терпел. Потому что чувствовал — это работает.

И вот однажды — кажется, на пятый день после выписки — я смог приподнять руку. Я приказал ей, и она послушалась! Слабо, неуверенно, но я опять мог шевелить конечностями.

Дед лишь хмыкнул в усы — мол, так и должно быть. А Марина… расплакалась. Тихо, по-детски, закрыв лицо руками. Потом взяла мою руку, ту самую, и прижалась к ней щекой.

— Ми Рён слез не льет, — буркнул дед по-корейски. К тому времени я уже начал понимать отдельные фразы — память Михаила услужливо подсказывала перевод.

— Я не Ми Рён. Я Марина, — ответила она по-русски, вытирая слёзы. В этой фразе было столько всего — и вызов традициям, и утверждение себя, и что-то ещё, чего я тогда не понял.

Убедившись, что дело пошло на лад, дед засобирался. Пчелы больше ждать не могли. Перед отъездом он долго смотрел мне в глаза. Пристально. Глубоко. Я почти чувствовал, как его взгляд ищет там, внутри, того другого — настоящего Михаила. Или пытается понять меня — пришельца.

— Помни, — сказал он тихо, наклонившись к самому уху. — Тело — только сосуд. Но содержимое… оно определяет ценность. Не расплескай то, что тебе доверили. Смотри…

Я не совсем понял тогда эти слова. Да и сейчас, если честно, не уверен, что полностью осознал их смысл.

— Оставляю тебя с Ми Рён (дед почему-то предпочитал её корейское имя). Она моя лучшая ученица и у неё есть то, чего нет у меня — врожденная способность исцелять одним присутствием. Она святая. Поправляйся и приходи в гармонию с собой.

Мне, спортивному инвалиду первой группы, обещали квартиру, а пока предоставили общежитие, где мы с Мариной заняли двухкомнатный блок. Она в одной комнате, я в другой. Наши дни превратились в рутину реабилитации. Массаж утром, массаж вечером. Прижигания какими-то вонючими сигарами — моксы, кажется. И это работало! Через месяц нечленораздельное мычание сменилось почти правильной речью, через полтора я слез с инвалидной коляски — чудовищного сооружения из никелированных трубок — и встал на костыли.

Господи, это было как второе рождение! Каждое новое движение — победа. Снова научился держать ложку, не расплескав суп. Смог сам сидеть, опираясь на подушки. Дошел, держась за стенку, до туалета в блоке — пять метров! Целая вечность! Каждое такое достижение Марина встречала такой искренней радостью, будто я выиграл Олимпиаду. А потом… потом я смог не только ходить. Тело молодого мужчины, вырвавшееся из паралича, начало требовать своего. И однажды, во время вечернего массажа, это случилось.

Ее руки привычно скользили по моим плечам, спине. Я лежал на животе, расслабленный, почти засыпая от ее прикосновений. Но когда она спустилась до поясницы вдруг в моём теле, что-то перемкнуло. Честно говоря, я уже стал опасаться, что мужская сила ко мне не вернется. И к этому были основания. При том количестве телесных контактов, что происходили при нашем общении с Мариной, довольно-таки симпатичной девушкой, мой безвольный член не подавал никаких признаков жизни — висел спущенным флагом. А тут вдруг… Я перевернулся на спину, и Марина увидела мою реакцию. Грубо говоря, у меня стоял, как телебашня в Останкино. Она не отпрянула. Не смутилась. В ее глазах мелькнуло что-то новое — уже не только профессиональная забота.

— Это нормально, — сказала она спокойно. — Это значит, что восстанавливаются все функции.

И добавила что-то ещё. Я не расслышал — кровь стучала в ушах слишком громко. А потом её руки коснулись меня — уже не как руки медсестры, а как руки женщины. Профессиональная забота превратилась в нечто совсем иное. И с чего бы мне было её останавливать? Я хотел продолжения. Хотел всего. Слишком долго я был узником неподвижности. Слишком долго был лишен простых человеческих ощущений.

Скинув одежду, она ловко оседлала меня. Ей было не привыкать, массируя, она излазила меня от ног до шеи, а тут устроилась на самом интересном месте. Что ж — тоже массаж. Внутри у неё был райский сад — парадиз. Судя по энтузиазму, с которым она нанизывалась на мой восставший орган, мужчину ей хотелось давно. Даже святой нужна разрядка. В азиатской фигурке девочки-подростка, таилась страсть зрелой женщины. Голова откинулась, глаза закатились, она всецело растворилась в чувственной стихии.

А мои ощущения были крайне странными — мозг отделился от парадиза чувства и стал существовать отдельно, наблюдая за ним, за чувством. Дурацкий эффект совместного существования в одном теле. Мое естество оставалось в лоне Марины, получая там свое собственное удовольствие, а я уже был снаружи, и следил за происходящим, отмечая приливы и отливы напряжения, наблюдая, как тело готовится к оргазму. И он настал довольно скоро, уж больно ретиво стремилась к нему Марина. Вот она остановилась, выгнулась, задергалась и отчаянными стонами дала понять, что кончает. Ее стенания сделали свое дело — и по темному тоннелю сладострастия прогрохотал мой собственный состав.