Женщины - Ханна Кристин - Страница 11

Перед ней открылось море. Серебряный блеск, движение волн, соленый воздух — все это было знакомо с детства и потому напоминало о доме. На пляже она села на песок и закрыла глаза.

Фрэнки чувствовала запах соли, ощущала ее на языке. Море? Нет.

Это были слезы.

— Одной сюда лучше не ходить. Не все солдаты джентльмены, — сказала Этель, садясь рядом.

— Добавлю в свой список ошибок.

— Будь осторожна. Все мужчины здесь только и делают, что врут и мрут.

Фрэнки не знала, что ответить.

— Ну. Выкладывай, — сказала Этель.

— Что? — Фрэнки вытерла глаза и посмотрела на нее.

— Ты грустишь из-за мальчиков, которых мы потеряли, или из-за того, что ты хреновая медсестра?

— И то и другое.

— Значит, у тебя есть все, что нужно. Мы все прошли через это. В обычной жизни медсестры — люди второго сорта. Ах да, как и все женщины. Мужчины ограничивают нас, одевают в девственно-белый, говорят, что врачи — боги. А самое страшное — мы в это верим.

— А здесь врачи разве не боги?

— Ну конечно, боги. Только спроси их. — Этель достала из кармана пачку сигарет и протянула Фрэнки.

Фрэнки взяла сигарету. Раньше она не пробовала курить, но сейчас хотелось унять дрожь в руках и избавиться от запаха крови.

— Зачем ты приехала сюда? — спросила Этель.

— Теперь это неважно. Я сделала глупость. — Она повернулась к Этель: — А почему ты оказалась здесь?

— Тебе покороче или в подробностях? После того как я обучилась сестринскому делу, я хотела пойти по стопам отца и стать ветеринаром. Но во Вьетнам поехал человек, которого я любила, так я и оказалась здесь. Если коротко, я просто поехала за ним. — Ее голос стал мягче. — Его звали Джордж. Ради одной его улыбки я была готова на все.

— И он…

— Умер. А у тебя что?

— Мой брат тоже здесь умер. И… я хотела как-то помочь, принести пользу. — Это прозвучало так наивно, что Фрэнки замолчала.

— Мы все этого хотим, Фрэнк. Поэтому я подписала второй годовой контракт.

В обычной жизни, когда Фрэнки рассказывала друзьям, что надеется принести пользу стране, дать семье повод для гордости, все только закатывали глаза и махали рукой — это, мол, бессмысленный пафос, но здесь, сидя рядом с девушкой, которую она едва знала, Фрэнки снова испытала гордость за то, что вступила в армию.

— Мне очень жаль твоего Джорджа, — сказала Фрэнки.

— Он был настоящим красавчиком, мой Джордж. — Этель вздохнула. — Сначала я ненавидела себя за то, что приехала и все равно его потеряла, но в итоге смирилась и теперь рада, что осталась здесь. Вьетнам делает тебя сильнее и лучше, Фрэнк. Когда я вернусь в Вирджинию на ферму отца, я снова пойду в ветеринарное училище, теперь меня ничто не остановит. Я хочу всего этого, Фрэнк. Мужа, ребенка, работу. Длинную счастливую жизнь, которая закончится, когда я уже не смогу вылезти из кресла-качалки, но вокруг будут дети, животные и друзья. Здесь ты поймешь, чего на самом деле хочешь от жизни. Это я обещаю.

— Спасибо, Этель.

— Ладно, хватит разводить сопли. Ты пьешь, Фрэнк?

Фрэнки не знала, что ответить. В колледже она ходила на вечеринки, там все, что она пила, — пара стаканов пива, а здесь она в первый же день выдула две стопки виски, но ведь она хорошая девушка, которая всегда играет по правилам. В декабре ей исполнился двадцать один год — возраст, с которого по законам Калифорнии разрешен алкоголь, — но после смерти Финли и ужасных новогодних каникул она не стала праздновать свой день рождения.

— Пью.

— Алкоголя тут полно, — сказала Этель. — Смотри в оба. И мой тебе совет — будь осторожна. Я не пью, но и не осуждаю. Живи здесь и сейчас. Делай что хочешь, если это поможет пережить ночь.

Этель встала и протянула Фрэнки руку:

— Давай, поднимайся, лейтенант, отряхнись и приведи себя в порядок, сейчас мы набьем животы, а потом хорошенько оттянемся в клубе. Ты только что пережила свой первый МАСПОТ.

Фрэнки впервые видела, чтобы человек ел так быстро. Этель походила на гиену, которая глотает добычу, видя, как приближаются хищники.

Наконец Этель отодвинула пустую тарелку и сказала:

— Я хочу танцевать. Пойдем?

Фрэнки посмотрела на недоеденный солсбери-стейк с коричневым соусом[14] и переваренной зеленой фасолью. И зачем она съела так много пюре?

— Танцевать?

Какие могут быть танцы? В животе бурлило. Она никак не могла переварить ни ужасов, которые видела, ни свою никчемность. Ей было стыдно и плохо. Она поднялась со стула.

В столовой было полно солдат в перепачканной кровью форме. Она удивилась, как громко они болтают и как много смеются. Она не понимала, как человек, прошедший через МАСПОТ, может так быстро о нем забыть.

Они с Этель вышли из столовой. Проходя мимо сцены, Этель рассказала о рождественском концерте в Кути, когда войска развлекал сам Боб Хоуп[15].

— Я отправила фотографию с Хоупом отцу. Он повесил ее в амбаре и теперь всем рассказывает, что его дочка спасает жизни…

Фрэнки не слушала. Ей хотелось побыть одной. Она начала сворачивать к бараку. Этель схватила ее за руку, словно прочитав мысли:

— Погоди, Фрэнк.

Когда они подошли к клубу, Этель отодвинула занавеску, и бряцанье бусин заполнило тишину между песнями.

Внутри было ни сесть ни встать — столько набилось народу. Мужчины, сгрудившись в небольшие компании, курили, разговаривали и пили. На полу валялся выпуск «Звезд и полос»[16], на первой полосе — заголовок: «Линия Макнамары укреплена вдоль ДМЗ». Воздух был серым от дыма.

Как они могут стоять здесь, курить и пить, будто ничего не случилось? У кого-то на волосах еще осталась кровь.

— Ого, Фрэнк. Ты дышишь как арабский скакун. Танцев не будет, я поняла. Пойдем. — Этель схватила две холодные банки кока-колы и направилась к выходу.

— Эй, красотки, не уходите! — крикнул кто-то из толпы.

— Вы что, обиделись?

— Я даже штаны надену. Возвращайтесь.

Обогнув туалеты и пустые душевые кабинки, девушки подошли к баракам.

Этель открыла дверь и почти силой заставила Фрэнки подняться в темную, сырую и вонючую комнату.

Она включила свет и, взяв Фрэнки за плечи, посадила на койку.

— Я вся пропахла кровью, — сказала Фрэнки.

— Да и выглядишь так себе. Тут всегда так.

— Мне нужно в душ.

Этель протянула ей банку колы. Так они и сидели бок о бок, плечом к плечу.

Фрэнки посмотрела на фотографии фермы и лошадей над койкой Этель и ощутила легкий укол грусти.

— Мы с братом как-то раз катались на лошадях. Мне очень понравилось.

— Первая лошадь у меня появилась в четыре. Каурый Честер, — сказала Этель. — Мама запрягала Честера, сажала меня на спину, и мы катались по саду. Я до сих пор об этом вспоминаю.

— Она…

— Умерла. Рак груди. Только не надо меня жалеть. Давай без соплей. Сколько тебе лет, Фрэнк?

— Двадцать один.

Этель мотнула головой и присвистнула:

— Двадцать один. Черт, уже и не помню, когда это было. Мне двадцать пять.

— Ого, — сказала Фрэнки.

— Думала, больше? Здесь год идет за десять, Фрэнк. А это мой второй контракт. К концу службы у меня сядет зрение и вырастут волосы на подбородке, вот увидишь. — Этель зажгла сигарету.

Комнату окутал сизый дым, Фрэнки вспомнила маму, и ей стало чуть легче.

— А где Барб?

— Сегодня привезли мальчика из ее города. Поджаренный, как цыпленок в масле. Тяжелый случай. Уж поверь, она от него не отходит.

— Цыпленок в масле?

— Весь в ожогах. Знаю-знаю, сравнение так себе. Но ты быстро привыкнешь, Фрэнк. Мы смеемся, чтобы не плакать.

Фрэнки едва ли могла это понять.

— Кажется, я не нравлюсь Барб, — сказала Фрэнки. — Не могу ее винить.

— Дело не в тебе, Фрэнк. Барб пришлось нелегко.

— Почему?