Миллионщик (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 28

Огромное казенное здание подавляло своими размерами и безликостью. Внутри, в длинных, гулких коридорах, толпились просители, сновали чиновники в вицмундирах, пахло сургучом, пылью и какой-то застарелой безнадежностью. Найти каморку секретаря Уголовной палаты оказалось непросто. Но после долгих мытарств и двух серебряных полтинников, отданных словоохотливому сторожу, я все же оказался у нужной двери.

Михаил Иванович Доброхотов был уже пожилым, седовласым чиновником с усталым, но интеллигентным лицом, высоким лбом и добрыми, проницательными глазами. Он сидел за столом, заваленным кипами дел, и что-то быстро писал гусиным пером.

В первую секунду я даже залюбовался, как ловко у него это выходит: я уже по собственному опыту знал, что писать гусиным пером — та еще пытка.

Доброхотов поднял на меня глаза.

— Чего изволите, сударь?

Я представился коммерсантом Тарановским и, не теряя времени, изложил ему суть дела Левицких. Я говорил с жаром, не скрывая своего возмущения, рассказывал и о французах, и о дуэли, и о подложных документах Мезенцева.

Доброхотов слушал меня внимательно, не перебивая, лишь изредка кивая. Когда я закончил, он долго молчал, глядя в окно.

— Да, сударь, — сказал он наконец, тяжело вздохнув. — Истории такого рода мне очень хорошо знакомы. И я с вами совершенно согласен. Дело это нечистое. Я, конечно, не видел те бумаги, но можно заподозрить подлог!

— Так почему же суд принимает их во внимание⁈ — воскликнул я.

— Потому что, господин Тарановский, у господина Мезенцева, а вернее, у тех, кто за ним стоит, есть деньги и влияние, — горько усмехнулся Доброхотов. — А у Левицких нет ни того, ни другого. Таков, увы, наш мир!

— Но вы! Вы же можете помочь! — с надеждой сказал я. — Вы видите несправедливость!

— Вижу, — кивнул он. — И сочувствую этим несчастным детям всей душой. Но я государственный чиновник. Секретарь палаты. И не могу открыто вмешиваться в ход дела, выступать на чьей-либо стороне. Это против правил. Меня тут же обвинят в пристрастии и отстранят от дел. Кроме того, я в Москве, а дело во Владимире. Так что при всем моем сочувствии…

И Доброхотов виновато развел руками в черных полотняных нарукавниках.

Черт. Неужели и здесь тупик?

— Однако, сударь, — продолжил Доброхотов, и в глазах его мелькнул огонек, — хоть я не могу помочь вам официально, но способен дать добрый совет. Вам нужен не просто стряпчий. Вам нужен молодой, голодный до справедливости, не испорченный еще цинизмом нашей судебной системы помощник с острым умом и горячим сердцем.

— Где же мне найти такого? — спросил я.

— Есть у меня на примете один, — улыбнулся Доброхотов. — Студент юридического факультета Московского университета. Федор Плевак. Удивительно способный юноша. Сейчас лето, каникулы, лекций нет, и он из чистого энтузиазма, без всякой платы, помогает мне здесь, в палате, разбирать дела, готовить бумаги. Он, знаете ли, горит желанием бороться с несправедливостью, — закончил Доброхотов, будто бы заранее понимал, сколь тяжкая стезя ждет его протеже.

Плевако? Фамилия показалась мне знакомой. Где-то в глубинах моей памяти всплыло другое, созвучное имя, гремевшее на всю Россию — Плевако. Федор Никифорович Плевако, гений русской адвокатуры, «московский златоуст». Интересненько… А не он ли это?

— А где мне можно найти его? — спросил я, чувствуя, как у меня от волнения перехватывает дыхание.

— Да он здесь, в соседней комнате, с архивом работает, — сказал Доброхотов. — Пойдемте, я вас представлю.

Он провел меня в небольшую пыльную комнату, сплошь заставленную стеллажами с картонными папками. За столом, склонившись над старинным фолиантом, сидел молодой человек лет двадцати. У него были густые, темные, немного вьющиеся волосы, высокий лоб и очень серьезные, сосредоточенные глаза. Что-то восточное проглядывало в его внешности: высокие скулы и миндалевидные, монголоидные глаза.

— Федор Никифорович, — обратился к нему Доброхотов. — Отвлекитесь на минутку. Вот господин Тарановский, коммерсант, желает с вами познакомиться. У него к вам есть одно весьма интересное и, я бы сказал, благородное дело.

Молодой человек встал, с некоторым смущением поклонился.

— Господин Тарановский, — сказал я, пожимая его руку. — Простите за беспокойство. Михаил Иванович рекомендовал вас как человека честного и сведущего в юриспруденции. Но позвольте уточнить, ваша фамилия — Плевак?

— Да, Плевак, — ответил он, и на его щеках появился легкий румянец. — Хотя, признаться, я намерен в будущем ее несколько изменить.

— Изменить? — удивился я.

— Видите ли, сударь. — Он замялся, явно смущаясь. — Я незаконнорожденный. И фамилия эта… она досталась мне от отца, но я ношу ее не на вполне законном основании. Поэтому, когда окончу курс и приступлю к практике, вступлю в славную гильдию присяжных поверенных, вероятнее всего, возьму иную фамилию более… благозвучную. Я думал добавить в конце букву «о». Плевако. Как вам кажется, сударь, это будет лучше?

Я нашел его. Я нашел своего Соловейчика. Передо мною стоял будущий гений российской адвокатуры, Федор Плевако. И пусть пока он всего лишь студент-недоучка, но уже по одному взгляду я видел — с таким союзником мы сможем победить.

— Федор Никифорович, — предложил я. — Не желаете ли пройтись? Воздух здесь, в Присутственных местах, тяжел, а разговор у меня к вам серьезный.

Он с готовностью согласился.

Мы вышли из душных, пыльных комнат Уголовной палаты на залитую солнцем Красную площадь. Миновали Воскресенские ворота и оказались в тенистой прохладе Александровского сада. Здесь, после суеты Красной площади, царили покой и умиротворение. По дорожкам, усыпанным мелким гравием, чинно прогуливались дамы под кружевными зонтиками, сновали гимназисты в форменных фуражках, а на чугунных скамейках сидели чиновники, отдыхая от службы.

Найдя уединенную скамью в стороне от главной аллеи, с видом на грот «Руины», я, не откладывая, начал.

— Федор Никифорович… — Заговорил я сперва о делах с прииском, а после и до Левицких добрался, упомянул своего незаконнорожденного сына, которого хотел бы усыновить.

По ходу рассказа я видел, как меняется выражение лица молодого студента. Сначала — удивление, потом — недоверие, а затем — неподдельное сочувствие и какой-то юношеский, благородный гнев.

— Боже мой, — прошептал он, когда я закончил. — Какая несправедливость! Какая подлость!

— Вот именно, — кивнул я. — И мне нужен человек, который поможет во всем этом разобраться. Не просто стряпчий, а настоящий союзник, который не побоится бросить вызов этой системе. Михаил Иванович сказал, что вы именно такой человек.

Плевак смутился, его щеки залил румянец.

— Но сударь… Я ведь еще только студент. У меня нет ни опыта, ни связей. Как я могу браться за такие сложные, такие запутанные дела? Дело Левицких — это тяжба с влиятельными людьми, с коррумпированными чиновниками. А хлопоты о узаконении прииска требуют влиятельнейших знакомств в Сибирском комитете.

— Вот и давайте заставим закон работать на нас, — предложил я. — У вас — знание этого закона, острый ум и горячее сердце. А у меня — деньги и воля к победе. Вместе мы преодолеем все преграды. И поверьте, Федор Никифорович, я могу быть вам очень полезным компаньоном.

Он долго молчал, глядя на древние стены Кремля, на золотые купола соборов. Я видел, какая борьба идет в его душе. С одной стороны, неуверенность, такой понятный страх неудачи. А с другой — азарт, жажда справедливости, желание попробовать свои силы в настоящем, большом деле.

— Я… я не знаю, справлюсь ли, — наконец произнес он.

— Справитесь, Федор Никифорович, — твердо сказал я. — Я в вас верю. Уж кому, как не вам, разрешить это дело! Более того, уверен, на всей этой истории вы сделаете себе столь громкое имя, что решительно все забудут ваше не совсем законное происхождение!

Это был решающий аргумент. Упоминание этой, видимо, терзавшей его подробности личной жизни перевесило все сомнения.