Императрица Мария. Восставшая из могилы - Барятинский Михаил Борисович - Страница 2

– Б***! Люди, какую же мы страну просрали!

М-да, глас вопиющего в пустыне…

Нет, свой партбилет он не выбросил и не сжег, хотя с этой партией порвал окончательно. Он сохранил его так же, как сохранил и комсомольский билет. Это его прошлое, его жизнь и его память.

После страны стал разваливаться и завод. Быстро выяснилось, что производство автомобилей в центре мегаполиса – это не самая лучшая идея. Когда завод АМО строился, в 1916 году, это была окраина Москвы. Спустя 80 лет – центр. С соответствующей ценой земли. При социализме земля была государственной, и завод тоже, поэтому этот вопрос как-то не возникал. А в 90-е возник и похоронил все крупные предприятия столицы. ЗИЛ еще лет десять брыкался, пытался что-то делать, но продолжал неумолимо идти в пике. И он шел в пике вместе с заводом. Впоследствии он иногда ругал себя, что не уволился сразу, что долго сомневался, что на что-то надеялся. Возможно, и это стало одной из причин развода с женой, уставшей от безденежья.

После ухода с завода долго мыкался, пытаясь найти себя. «Бомбил» на своей «девятке», работал автослесарем на сервисе, а в начале 2000-х сумел наконец-то прилично устроиться. Не совсем по специальности, правда. Но тут уж не до жиру. Главное, что при машинах. И заработки пошли неплохие. Во всяком случае, удалось построить дачу, на которой он, собственно, сейчас и находился. Увлекся садом, огородом – вот уж чего он от себя совсем не ожидал. Ведь на сто процентов городской житель. Может быть, гены, ведь дед-то был из деревни.

Да, дед. Как-то так сложилось, что он занимал в его жизни и в воспоминаниях больше места, чем родители. Отец умер рано, видимо, сказалось голодное военное детство. А может, и еще что-то. С матерью он особенно близок не был. Почему, он тогда не понимал. У нее все время были какие-то свои заботы, на сына времени не оставалось. Позже, с возрастом, пришло понимание, что мать, ставшая в 37 лет вдовой, как-то пыталась устроить свою личную жизнь, а сын ей просто мешал. Нет, ни обиды, ни тем более зла он на мать не держал. Чего уж теперь.

Дед – другое дело. У деда для него всегда находилось время. Они любили друг друга, были тезками, причем полными. И его, и отца назвали в честь дедов – уж так повелось в их семье. Оба были Николаи Петровичи. Собственно, дед и учил его жизни. Тем более что собственный опыт у него был богатый.

Дед был из крестьян. Родился он в деревне Коптяки Екатеринбургского уезда Пермской губернии.

– Мы – кержаки, – с гордостью говаривал он.

При этом дед несколько кривил душой. Деревеньку эту действительно когда-то основали кержаки – сибирские старообрядцы. Но ко времени рождения деда в 1894 году никаких кержаков в деревне уже не осталось. Да и название это было не слишком древним – в самом начале ХIХ века екатеринбургский мещанин Николай Коптяев попросил разрешения поселиться здесь с целью расширения своего рыбного промысла на Исетском озере и организации производства древесного угля для Верх-Исетского завода. Вот с той поры и пошли Коптяки: на протяжении более ста лет местные жители жгли уголь, поставляли в город птицу, зверя, рыбу, ягоды, грибы. Землепашество было у них не в почете, занимались им только для нужд собственного хозяйства.

В 1915 году деда призвали в армию. К тому времени он уже работал на Сысертском заводе. Было такое металлургическое предприятие – железо– и медеплавильный завод – в сорока верстах от Екатеринбурга. Ладно сбитый, физически сильный уралец воевал знатно – три «Георгия» за полтора года. Служил дед не где-нибудь, а в полковой разведке, или, как тогда говорили, в команде охотников. Но про войну он рассказывать не любил, тем более что выпало их ему целых три. Исключение делал только для каких-либо смешных случаев, которых оказалось немало и среди смерти.

В остальном дед был увлекательным рассказчиком. Вся история страны прошла у него перед глазами: Гражданская война, коллективизация, индустриализация, опять война, теперь Великая Отечественная, потом восстановление страны, было о чем рассказать. Внук становился старше, а рассказы деда – серьезнее и поучительнее.

Но почему-то дед в своих рассказах всегда обходил молчанием один период, а именно лето 1918 года, которое провел в Екатеринбурге. Об остальном рассказывал подробно: о том, как в начале 1918 года после демобилизации добирался с фронта домой, как вернулся на завод, как устанавливали советскую власть на Урале и еще много о чем. Но когда разговор заходил о лете 1918-го, дед мрачнел и отмалчивался. Оставалось только гадать, что же такое с ним тогда произошло.

Была у деда, как он говорил, заветная коробочка, в которой хранились памятные для него вещи. Во-первых, ордена. Все три «Георгия» и советские награды: «Красная Звезда», орден Отечественной войны, «Трудовое Красное Знамя» и медали. Орденская книжка, еще какие-то старые документы, даже довольно истрепанный мандат, датированный то ли 1919-м, то ли 1920 годом.

С особым интересом он разглядывал кресты. Диковинка ведь! Четвертая, третья и вторая степень, два серебряных и один золотой.

– Золотишко так себе, – посмеивался дед. – А серебро настоящее, полноценное. Как война началась, так в кресты первой и второй степени стали меньше золота класть. Экономия. А в семнадцатом, говорили, Керенский и вовсе велел кресты делать просто из желтого и белого металла!

– А почему первую степень не заслужил?

– Представляли. Как раз в начале семнадцатого года, аккурат накануне Февральской революции. Но вручить не вручили. Должно быть, представление где-то затерялось. А может, и к лучшему. Меня после второй степени в унтер-офицеры произвели, а при награждении первой должны были в офицеры, в подпрапорщики.

– Как это?

– А вот так, согласно статуту. Там много чего еще было положено, но в декабре семнадцатого советская власть все старые награды отменила. Многие от них избавлялись, особенно от ценных, которые с золотом и серебром.

– Избавлялись? – удивился внук. – Разве можно избавиться от награды?

– Можно, – усмехнулся дед. – Если жизнь заставит. На продукты меняли, а кто-то и просто сдавал на нужды революции.

– А ты?

– Еще чего! Революция революцией, а кресты я честно заработал. Не носил долго, это да, до самого сорок четвертого года. Тогда товарищ Сталин разрешил носить Георгиевские кресты вместе с советскими наградами. Признала, значит, советская власть солдатскую доблесть в бою за Россию.

А еще в заветной коробочке был крестик, что, вообще-то говоря, было удивительным. Дед в Бога не верил, к церкви и вовсе относился с плохо скрываемым раздражением и неприязнью. А тут вдруг крестик. И было видно, что дед этой вещью дорожил. Крестик был маленький, нательный, но явно дорогой, хоть и серебряный. Тонкая работа и четыре крохотных жемчужинки на его концах приковывали к себе взгляд. Удивительным было и то, что по своему внешнему виду крестик был явно женским. На соответствующий вопрос дед не ответил, взял крестик в руку и задумался. И в глазах его появилась такая тоска, что стало жутко.

Больше он у деда о крестике ничего не спрашивал. Но тема эта всплыла сама, уже много позже, в конце 1980-х, когда они с женой забрали деда к себе в Москву. Старик стал часто прихварывать, к тому же как раз тогда родилась дочь, и дедов посильный пригляд за правнучкой был не лишним. Впрочем, длилось это недолго. Все оборвалось как-то быстро и довольно нелепо. И связано тоже было с крестом. Правда, с другим.

Был Новый год, 1988-й, сидели всей семьей и смотрели «Гардемаринов». Фильм вроде бы первый раз тогда показывали по телевизору. Переживали, смеялись – и вдруг… На экране Ягужинская передает Белову крест со словами: «Передай этот крест моей матушке. Есть такой старый славянский обычай. Матушка отдаст этот крест палачу, и он станет ее крестным братом. Он пожалеет свою сестру».

Дед вдруг захрипел и схватился за сердце. Лицо его стало совсем белым. Вызвали скорую, вроде бы откачали, но после этого дед уже не вставал и умер спустя две недели.