Императрица Мария. Восставшая из могилы - Барятинский Михаил Борисович - Страница 10

– Батя, налей, че ли? – Николай посмотрел на отца. – Не отпускает никак.

Отец кивнул. Анька юркнула в подпол и, обтерев фартуком, поставила на стол сразу запотевшую бутылку самогона. А за ней две стопки. Разлили.

Хлопнув дверью, в горницу вошла мать. Девчонки совсем притихли, даже Анька побледнела, увидев, как разом почернела она и состарилась.

– Что, мама? – вскинулся Николай.

– Ниче, – буркнула мать. – Гляньте на них! Я там верчуся, а они уже разливат!

– Я ниче, – стал оправдываться отец, – Кольша попросил, с устатку. Ну я и…

– А ты всегда готов! Анька, дай и мне стопку!

Мать села за стол. Выпили молча, как по покойнику. А может, действительно по покойнику. Вернее – покойникам. Николай стал молча хлебать сухарницу.

Кто-то негромко постучал в окно. Николай вскинулся, схватился за наган.

– Брось. – Мать повернулась к дочерям. – Настька, глянь, кто там?

– Тетя Павла, – ответила девочка, посмотрев в окно.

– Принесла нелегкая, – вздохнула Пелагея. – Пойду, не отстанет ведь.

Павла Бабинова отличалась не только редким именем (в Коптяках все больше преобладали Катерины да Настасьи), но и дурным характером, считаясь самой вредной бабой в деревне.

– Тебе че, Павла? – Пелагея Кузьминична распахнула окно.

– День добрый, Пелагея! Выдь на час!

– Не охти мне, устала чегой-то! Важное че?

– Сама кумекай! Тамо-ка девки Кольшу твово видали за поскотиной. Чумазый весь, девку неживую тащил.

– Так уж и девку?

– Брось, Пелагея! – Павла говорила громко, специально, чтоб слышали в горнице. – То Швейкина Катька и Машка Зубрицкая были, девкам по двенадцать лет, как твоей Настьке. Че они, бабу от мужика не отличат?

– Ну и че с того?

– А вот че. Мужики судят: Кольша от Четырех Братьев прибег, а там теперича солдаты.

– Как солдаты? – забеспокоилась Пелагея. – Не было ж никого!

– Ну да, – согласилась Павла, – давеча не было. Как Зыкова деревню взбулгачила своей антиллерией, мужики наши, стало быть, Папин, Швейкин и Петька Зубрицкий, пошли смотреть. А поручик Шереметьевский с ними вершником. И ничего. До чугунки добрались и обратно – никого! А после полудни солдаты на дороге встали – в город ни пройти, ни проехать! Лаются: мол, учения у них! И ружьями грозят! Эти, как их, красные армейцы!

– И че?

– Пелагея, ты дурку-то не валяй, че ли! Мужики грят, Кольше хорониться надо. Искать его будут! И девку ту, небось, не просто так приволок? Ох и бесшабашный он у тебя! – Павла понизила голос. – Девка-то, небось, царская? А, Пелагея?

– А тебе пошто?

– Ты не тово, Пелагея! – Голос Павлы зазвенел от обиды. – Я, мож, и вредная баба, характер у меня такой, да! Но сукой никогда не была, подлостев никому не делала. Кольша наш, коптяковский, схорониться ему, стало быть, надо, да и девку схоронить. Не сегодня завтра солдаты придут, не эти, так те! Ахвицера-то уже близко! Не было б беды, Пелагея! Ну, ты покумекай, а я пойду!

– Ну че, слышал? – повернулась мать.

– Че за поручик?

– Да ты его знаш, – встрял отец. – Андрея Андреевича, учителя гимназического, сын, с города, ну художника, он еще с Анькой занимался! Дачники они. Да вы ж бегали тута везде мальцами. Он от большевиков скрывается. Мужики его на островах прячут.

– Может, мне тоже на острова?

– Так, сынок… – Пелагея положила ладонь на стол, давая понять, что вопрос решен и обсуждения больше не будет. – Щас идешь на поветь спать. Мотаня твоя в баньке останется, жар у нее. С ней Катюха посидит до утра. Ну и я навещу, – успокоила она сына. –  На зорьке, отец, слышишь, – Пелагея посмотрела на мужа, – отвезешь их за озеро. В Мурзинке найди дядьку Ивана, у его заимка в тайге, но он там не быват, как в прошлом годе ногу сломал. Тамо-ка и схоронитесь. Катюха вас проводит. Все, че надо, я соберу. Уразумел, да? Не было вас тута, и не видал никто.

– Спасибо, мама! – Николай прижался губами к руке матери.

Исетское озеро было для коптяковцев одним из источников жизни. Оно давало им рыбу – лещ, линь, судак, щука не только шли на стол, но и с успехом продавались в городе и горнозаводских поселках. Озеро было вытянуто с юга на север верст на восемь. До деревни Мурзинки на северном его берегу от Коптяков было верст шесть, на веслах – часа полтора.

Мурзинка, которая раньше так и называлась Заозерной, – деревня небольшая, еще меньше Коптяков. Добраться туда можно только водой, а зимой по льду. И тоже, как и Коптяки, основана кержаками. Жители обеих деревень наполовину родственники – коптяковские парни часто женились на мурзинских девках и наоборот. Вот и дядька Иван приходился отцу Николая то ли двоюродным, то ли троюродным братом, то ли действительно дядькой. Важным было другое, и мать это прекрасно понимала: в Мурзинке соблюдался тот же кержаковский обычай своих не выдавать. А коптяковские были своими.

Родительский дом покинули затемно. Быстро перебрались через озеро, хотя греб один отец. Упершись протезом в ребро шпангоута, он мощно вымахивал весла, не издавая при этом практически ни звука.

«Силен батя», – тепло подумал Николай.

В сером тумане мимо лодки проплыли острова, называвшиеся Соловецкими в честь тех, других, на Белом море.

– Здесь, что ли, Андрей скрывается?

Нос лодки мягко ткнулся в берег. Вот и Мурзинка.

– Пошли, пока не рассвело, – буркнул отец, – дядьку Ивана я опосля упрежу.

Николай с завернутой в простыню княжной на руках еле поспевал за отцом. Они шли по едва заметной тропинке, уводившей их от Мурзинки на север и петлявшей между деревьями.

«Здоров он бегать, – подумал Николай, – с культей, а смотри, как чешет».

Утренняя прохлада забиралась за воротник, но быстрая ходьба и ноша не давали замерзнуть. Сзади с увязанным матерью тюком на плече, сопя, поспешала Катерина.

Лес тут был густой, сосняк чередовался с березняком, сквозь частокол стволов с трудом пробивались первые солнечные лучи, быстро затухая в тумане. Туман стлался над озером и над болотистой поймой Шитовского истока, цеплялся за деревья и подлесок. Берег озера за Мурзинкой был довольно пологим, и выбраться из тумана никак не удавалось.

«Куда мы идем? – заинтересовался Николай. – Маманя говорила, что три версты от Мурзинки на север. Это что же, там, где сейчас пансионат „Селен“?»

Передохнуть останавливались дважды. Уставал Николай, уставала и сестра. Княжна бредила, слава богу, тихо, почти шепотом, звала мать, но больше отца и какого-то Швыба или Шыбза.

– Кто такой этот Швыб? – спросила Катюха.

– Не знаю, – ответил Николай и вдруг сообразил, что не Швыбом и не Шыбзом, а Швыбзом, Швыбзиком в царской семье старшие сестры называли Анастасию. В бреду княжна звала любимую младшую сестру.

«О господи! Нет у тебя уже ни Швыбза, ни мамы, ни папы…» – От жалости комок подступил к горлу.

– Пришли, кажись, – обернулся отец, – вона она, заимка.

– Ничего себе, – удивился Николай, – да ей лет сто!

Избушка действительно внешне выглядела довольно неказисто. Невысокий сруб с маленьким оконцем по короткой стене, низкая (чтобы зимой тепло не уходило) дверь, ржавая железная печная труба. Крыша односкатная, с большим козырьком, нависающим над входом и опирающимся на столбы. Под козырьком – поленница, рядом – уличный очаг. Выглядит все добротно и почти не заброшенно. Видно, дядька Иван заимку все-таки навещал, поддерживая порядок.

Николай, пригнувшись, шагнул внутрь. Ну, не дворец, конечно, но жить можно: две широкие лавки по стенам, между ними, под окном, стол. С другой стороны – печь, на стенах какие-то полки. Что-то свалено за печкой.

Катя постелила на одну из лавок одеяло, положила подушку, и Николай опустил на лавку княжну. Сам устало сел на другую.

– Ну что, сынок, – тяжело вздохнул отец, – обживайся тута. Завтра мать навестит. Ты, эта, печку протопи, а то сыровато здеся.

Он протянул было руку, чтобы потрепать сына по голове, но, как будто вспомнив, что тому уже не двенадцать лет, отдернул ее и вышел. У Катюхи глаза заполнились слезами. Так жалела она брата, так жалела.