Кровавый год (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 46

Дюрлер в первую очередь проверил пульс у короля. Мертв! Карл Филипп был без сознания, дыра в районе печени не оставляла сомнения, что его дни сочтены. Лейтенант сорвал ленты со своего яркого сине-красного шелкового наряда и попытался остановить кровотечение у Людовика-Ксавье. Пальцы его дрожали, он отчетливо понимал, что в его руках судьба королевства Франция — у бездетного Людовика XVI наследниками являлись оба младших брата, один вот-вот отдаст богу душу, а если за ним последует граф Прованский, то старшая ветвь Бурбонов оборвется и страна погрузиться в хаос.

Другие телохранители бестолково суетились. Зачем-то пытались успокоить взбесившихся лошадей принцев, крупы которых также приняли ружейный залп — конь Людовика, сбросив своего наездника, ускакал вперед, оглашая воздух жалобным ржанием. Лежавший навзничь король Франции смотрел остекленевшими глазами в голубое небо, всеми забытый и больше никому не нужный.

* * *

Весть о гибели короля от руки подлого убийцы мгновенно облетела весь Париж. Людовику сразу все простили — ненавистную государственную хлебную монополию, голод, новые налоги, вечную нерешительность, подбор негодных министров, неудачи в войне. Франция любила своего короля, несмотря ни на что, люди чувствовали себя брошенными на произвол судьбы — они еще не знали, какой глубочайший династический кризис вызовет залп в тюильрийском саду. Простой люд жаждал только одного — мести и крови, и роялисты подкинули ему наводку. Вместе с бюллетенями о состоянии здоровья возможного короля Людовика XVII распространялись прокламации о связи цареубийцы Эжена де Лезюра с салоном Жюли Тальма. Особняк на шоссе Д’Антен, «дом похоти и разврата»? Разъяренные толпы бросились в самый молодой квартал Парижа, прибежище больших денег и вредоносных идей.

Дом Тальма был разгромлен, разграблен и подожжен. Его хозяйку вытащили на улицу, избитую, истерзанную, почти голую, с вырванными клочьями волос. Простые парижанки плевали в нее, царапали, отрывали на память последние клочки одежды. Признанная красотка, изящная как статуэтка Жюли в мгновение ока превратилась в грязное забитое окровавленное существо. Она ничего не понимала, ни на что не реагировала. Вокруг бесновалась толпа, потрясая дубинками и всяким железом — она не замечала. Ее вздернули на руки и куда-то понесли — мадемуазель Тальма не сопротивлялась, лишь смотрела, как мимо проплывали дома с отсыревшими стенами и покосившимися крышами, не слышала раздававшихся отовсюду криков и скабрезных куплетов.

— На висилицу ее, на Гревскую площадь! Вздернем ее без приговора, — бесновалась толпа, ускоряя свой ход.

С огромным трудом стражникам удалось отбить несчастную, да и то лишь после того, как генерал-лейтенант полиции Парижа лично прогарантировал, что злодейка проведет дни до королевского суда в темнице Бастилии. Об этой крепости в городе ходили страшные слухи, утверждали, что там десятилетиями гниют в темноте личные враги короны. В народном воображении эта тюрьма представлялась местом, внушающим трепет — грозные башни, пушки, сильный гарнизон, безжалостные тюремщики, несчастные узники. Еще недавно многие возмущались приговорами без суда и следствия, но умонастроение толпы изменчиво.

— Туда ей и дорога! — закричали парижские кумушки. — Мы дойдем с вами самых ворот тюрьмы и не разойдемся, чтобы эту ведьму не отпустили.

Людской поток устремился к Бастилии. Губернатор крепости маркиз Бернар-Рене де Лонэ распорядился открыть ворота и принять новую заключенную, хотя женщин здесь отродясь не содержали. Распаленные парижане не расходились, они жгли на площади костры, и две ночи 82 ветеранов-инвалидов и 32 швейцарских гвардейца, составлявших гарнизон, чувствовали себя как в осаде.

Все ждали хоть какого-то решения, но из Версаля известий не поступало. Бурбоны не знали, что им делать. Доктора в своем приговоре были безжалостны: граф Прованский обречен. Пока он метался в бреду после ампутации ноги, во дворце шли жаркие споры, кому наследовать престол.

Главный претендент, Орлеанский дом, неожиданно для всех категорически отказывался наследовать корону. Луи-Филипп-Жозеф, герцог Шартрский, великий магистр масонского Великого Востока Франции и тайный покровитель салона Жюли Тальма, объявил, что предпочтет стать президентом свободной Франции, чем королем несчастной страны. Его отец, первый принц крови, герцог Орлеанский обозвал его идиотом, хотя и сам придерживался весьма передовых взглядов — он первым привил своих детей от оспы и жил в полуизгнании в замке Сент-Ассиз, после того как вступил в морганатический брак с известной писательницей маркизой де Монтесон. Ехать в Париж, участвовать в придворных интригах у гроба молодого короля и постели умирающего наследника он категорически отказался. Как и принять корону Франции.

— Париж не стоит любви, — сказал он прибывшим его уговаривать аристократам.

Оставались две младшие ветви — Конти и Конде, между ними разгорелась нешуточная борьба.

Престарелый принц Луи Франсуа де Конти из младшей ветви Бурбонов, больной, еле поднявшийся с постели, предложил объявить, что Мария-Антуанетта носит под сердцем ребенка и что следует подождать, пока не наступит ясность с наследником.

— Мы выиграем время, которого сейчас не имеем, — сообщил он, беспрерывно сморкаясь в платок. — Идет война, нужно хотя бы ее достойно закончить.

— Но я же не беременна, — изумилась королева.

— Кузина, мы же всегда можем с прискорбием сообщить, что случилось несчастье и ты потеряла ребенка, не доносив.

Старый интриган продвигал своего единственного законного сына Луи Франсуа Жозефа де Бурбон — бастрадов у него хватало. Его оппонент Луи Жозеф, принц Конде, не возражал. Если орлеанцы действительно отступят, не поддавшись на уговоры роялистов, он считался наиболее вероятной кандидатурой на престол — мужчина в полном расцвете сил и имеющий сына, Луи Анри. У того, в свою очередь, недавно родился сын, герцог Энгиенский. Одним словом, если кто-то из Бурбонов и мог предложить очевидную преемственность, то это только дом Конде. Принц крови Луи Жозеф тонко намекнул, что, если и рискнуть с объявлением о мнимой беременности, то лишь при одном условии — регентом на полгода станет исключительно он, а не Конти.

Снова разгорелись бесконечные споры. Францию, погрузившуюся в траур, замершую в тревожном ожидании, ждали великие перемены.

* * *

Маршалы Фитц-Джеймс и Сен-Жермен сразу поняли, что нужно отступать к Страсбургу и там переждать зиму, как только узнали, что русские перерезали им линию снабжения по Рейну. На поставки продовольствия из враждебного Гессена рассчитывать не приходилось, да и русские разъезды существенно попили им крови, перехватывая фуражиров. Армия просто вымрет от голода до весны, если оставить все как есть.

— Наш маневр на юг не есть отступление, а необходимая рокировка, — строгим голосом сообщили маршалы своим генералам. — Пополним запасы и с первыми лучами весеннего солнца вернемся обратно.

Сказано — сделано. Королевская армия свернула лагерь и выступила в сторону Эльзаса. Русские последовали следом, не приближаясь и держась на расстоянии дневного перехода, всеми своими действиями показывая, что не желают генерального сражения. Так казалось. Но действительность преподнесла сюрприз: Кур-гессенский Добровольный корпус ускоренным маршем вдоль правого берега Фульды обошел медленно отступающих французов и занял позиции перед Дармштадтом, опираясь на городские укрепления и спешно возводя новые редуты.

— Они хотят нас зажать с двух сторон, — тут же раскусил замысел противника опытный граф Сен-Жермен.

Фитц-Джеймс уныло разглядывал карту. Не в его возрасте таскаться по германским заснеженным лесам и терпеть все тяготы походной жизни. За годы службы он не раз отличился как во время осад, так и в битвах в чистом поле, однажды даже выручил герцога Субиза в сражении при Луттерберге. Ему тогда было немногим за сорок, а не как сейчас, когда он разменял седьмой десяток.