Разрешаю себе Любить (СИ) - Адам Карина - Страница 37

Он посмотрел на меня. На одно короткое, резкое мгновение будто искал в моём лице ответ, которого сам не знал. Или прощения. Или смысла.

А я… я не могла ни двинуться, ни отвернуться. Я стояла вбившаяся в землю. И боль внутри была уже не болью, а кристаллом. Лёд в груди, хрупкий и колкий. Потому что я тоже хотела знать. Правда ли. Потому что между нами было сказано слишком мало. Или слишком поздно.

— Мне не нужна жалость, — сказала Соня. Её голос звучал удивительно спокойно. — И я не хочу ничего лишнего. Я просто хотела, чтобы вы знали. Чтобы он знал… что ответственность, это не слова. Не романтика. Не взгляды в полутьме. Это жизнь. Новая жизнь.

Она развернулась и пошла прочь. Просто. Как будто всё, ради чего она пришла, уже было сделано.Но шаги её стали другими медленными, выдохшимися, будто последние силы остались там, в её словах.

Никто не остановил её.

Музыка молчала. Гости не шевелились. Сад будто снова застыл теперь навсегда.А я смотрела на Сеньку. И ждала. Что он скажет. Что он сделает. Или не сделает.

И где-то внутри, очень тихо, что-то рушилось. Не громко. Почти красиво. Как падающий снег. Как то, после чего возвращаться уже некуда.

Соня скрылась за воротами, и щелчок калитки прозвучал почти как выстрел. Слишком резкий. Слишком финальный.

Я всё ещё смотрела на Сеньку и не узнавала его. Он стоял в той же позе, словно застрял где-то между тогда и сейчас. Его руки больше не дрожали, а скорее наоборот, стали пугающе неподвижными, как у статуи.

Тётя Лена закрыла лицо ладонью, отступила назад и села прямо на плетёный стул, который будто подался под её весом. Папа шагнул к ней, пробормотал что-то успокаивающее, но слова звучали, как из-под воды.

— Арсений, — тихо, но властно произнёс дядя Саша. — Нам нужно поговорить.

Но Сенька не ответил. Он всё ещё смотрел на пустую дорожку, по которой ушла Соня. Я видела, как в его взгляде что-то менялось, как будто рушилась защита, как будто стены внутри него, за которыми он прятал себя всё это время, дали трещину.

Он вдруг развернулся, прошёл мимо всех, почти не касаясь земли, и вышел с террасы. Я хотела окликнуть его сердце уже рвалось вперёд, но губы не слушались.

— Не сейчас, — прошептала мама, всё ещё держа меня за локоть. — Дай ему минуту.

Минуту?

Я стояла одна, в своём белом платье, будто забытая героиня из старого фильма. Всё казалось неправдой гирлянды, шепчущие ветви, гости, которые теперь смотрели на меня, а не на калитку.

Как будто теперь мой ход.Но я не знала, куда идти. Что сказать. Что думать.

Боль внутри начала менять форму не пульсировать, а звенеть. Мелким, мучительным звоном где-то под рёбрами. Я вдруг поняла, что дрожу.

Мама обняла меня. Нежно, не задавая вопросов.

— Всё будет хорошо, — сказала она.

А я молчала. Потому что «хорошо» сейчас было невозможным. Потому что где-то в глубине я почувствовала: что бы ни сказал Сенька дальше мы уже не те. Мы после.

Гости начали уходить не сразу. Сначала было молчание. Потом вкрадчивые шаги, неловкие взгляды, натянутые улыбки. Кто-то шепнул: «нам наверное, пора», и этот шёпот, как спичка в сухой траве, прокатился по террасе. Шорохи. Прощания. Скрип калитки снова и снова.

Кто-то налил себе остаток шампанского, сделал вид, что всё в порядке. Кто-то обнял тётю Лену слишком крепко, как будто этим можно было стереть сказанное.

А мы стояли я, мама, Макар рядом, дядя Саша у перил, тётя Лена с выцветшим лицом и пустым взглядом. Папа попрощался с последними родственниками и вернулся к нам.

— Всё, — сказал он, глядя на маму. — Закончился праздник.

Но это было не про гостей.

Я обернулась. Сеньки нигде не было. Он так и не вернулся.

Тётя Лена вытерла глаза тыльной стороной ладони. Пальцы дрожали.

— Я не понимаю, — выдохнула она. — Почему он молчал? Почему не сказал ничего, когда она… — Она не договорила, проглотила комок, сжав губы.

— Надо с ним поговорить, — твёрдо сказал дядя Саша. — Но не сейчас. Сейчас он сам не в себе.

— А она?.. — вдруг спросила мама. — Эта… Соня. Вы же говорили, что они давно не общаются?

— Он ничего не говорил, — глухо ответил дядя Саша. — Я думал, всё закончилось. Месяцы назад.

Макар переминался с ноги на ногу. Он впервые за весь вечер выглядел настолько серьезным, и угрюмым.

— А если это правда?.. — спросил он.

Все замолчали. Этот вопрос висел в воздухе, как нераспакованный подарок с бомбой внутри. Никто не хотел касаться.

Папа тяжело выдохнул и повернулся к дому:

— Ладно. Давайте все зайдём. Холодно. Мы всё равно ничего сейчас не решим.

Они пошли медленно, кто-то держал кого-то под руку, кто-то за плечо. Только я осталась стоять на террасе, как будто всё ещё ждала, что всё повернётся обратно. Что музыка снова заиграет, что кто-нибудь крикнет «шутка!», и всё станет прежним.

Но было тихо. Был сад. И гирлянды, которые по-прежнему светились, будто не заметили, как изменилась жизнь.

Я взяла плед, оставленный кем-то на стуле, и накинула на плечи. Сердце стучало глухо, медленно. Я понимала ночь только начинается.

Я медленно вернулась в дом. В коридоре было темно, как будто свет тоже ушёл вместе с гостями. Только из кухни лился тёплый, неяркий свет туда, где разговаривали мама с папой. Я остановилась в тени, на границе комнаты. Они не заметили меня. Или сделали вид.

Мама сидела за столом, спиной ко мне, пальцы её сжимали чашку, как будто от неё можно было получить хоть немного опоры. Папа стоял у раковины, наливал воду в стакан и пил, глядя в окно, за которым всё ещё горел сад.

— Я не понимаю, — тихо сказала мама. — У нас был праздник. Семья, друзья. Дочь в белом платье, Сенька рядом… всё так светло было. И вдруг это. Как нож.

— Он сам не ожидал, — хрипло ответил папа. — Видел его лицо? Он был как пощёчиной сбит. Значит, не знал. Или надеялся, что это не всплывёт.

— Ну хорошо, — мама чуть повысила голос, но тут же осеклась. — Но почему мы ничего не знали? Почему он молчал?

— Потому что мальчишка. Потому что испугался. Потому что, может, и сам до конца не знал, что с ней делать, с этой Соней. Всё быстро у них.

— Он нам как сын… — мама замолчала. — Я бы хотела его защищать, правда. Но я не могу. Не сейчас. Не когда вижу, как наша дочь стоит, как будто у неё сердце вырвали.

Папа подошёл ближе, сел напротив. Его лицо было уставшим, будто он прожил не вечер, а целый год.

— Мы не можем разбираться за них. Мы можем только быть рядом. С ней. С ним. — Он помолчал. — И с этой девочкой. Если… если всё правда.

Мама вскинула глаза:

— Ты думаешь, она не врёт?

— Я ничего не думаю. Я только знаю, что теперь всё будет иначе. Что нам придётся держаться, как бы ни сложилось.

Мама уткнулась в ладони. На мгновение она показалась мне совсем маленькой девочкой, которую перепугали, а она не знает, к кому прибежать.

— Я так боюсь за неё, — прошептала она. — За нашу…

Я сделала шаг вперёд.

— Мам. Пап.

Они оба обернулись. Я стояла, сжимая плед на плечах, и пыталась говорить ровно:

— Я хочу знать правду. От него.

Папа кивнул. Спокойно. Понимающе. А мама встала и обняла меня крепко, как только она могла. Без слов.

И в этой тишине, среди гаснущих теней, я вдруг почувствовала, что меня всё ещё держат. Что, несмотря на всё семья есть. И она со мной.

Я не знала, сколько времени прошло. Платье стало тяжёлым от прохлады, волосы прилипали к щеке, будто день выдохся и вместе с ним я. Но он не пришёл. Не вошёл на кухню. Не поднялся на второй этаж. Не появился в коридоре, как раньше, с неловкой полуулыбкой и растрёпанной головой.

Я вышла из дома босиком ступни сразу почувствовали холод камня. В саду уже всё погасло. Гирлянды выключили, столы убрали, даже запах еды выветрился. Остались только клумбы, шорох листвы и лунный свет, будто кто-то стер с праздника всю радость.

Я пошла вдоль забора, мимо качелей, где мы смеялись пару часов назад, и вдруг увидела калитка приоткрыта.