Английская портниха - Чэмберлен Мэри - Страница 65

– А Дахау? – спросил мистер Уоллис.

– Дахау, – повторила за ним Ада. Дахау. Больше она не могла об этом молчать. Она рассказала им, какой была ее война, ее Дахау: избиения и голод, вонь, исходившая от труб, газы, сочившиеся из лагерных пор, бескрайнее, беспросветное зло, и она в этой тьме.

– Как насчет Станисласа фон Либена? Вы с ним встречались после освобождения?

– Он был в Дахау, – ответила Ада. – В городке Дахау. В конце войны.

– Что он там делал?

– Тогда я этого не знала. Лишь много позже выяснила. Он был там по делам, так мне сказали.

– Вы разговаривали с ним?

– Я заметила его. Он переходил улицу. Побежала за ним. Но он исчез в толпе. Там было много народу.

– Вы уверены, что это был он?

– Да.

– А Стэнли Ловкин? Что заставляет вас думать, что он и Станислас фон Либен – одно и то же лицо?

Ада теребила манжету на кофте, разглаживала нитку, выбивавшуюся тонкой пружинкой.

– Я узнала его, – сказала Ада. – Тот же голос, только без акцента. Правда, у Станисласа, когда он волновался, акцент пропадал, и порой он говорил как истинный лондонец. Меня и тогда это удивляло.

– Он не изменился внешне?

– Немного потолстел. Волосы поредели. Но глаза были того же цвета.

– Что-нибудь еще?

Ада переминалась с ноги на ногу. Трудно говорить такое прилюдно, особенно если вспомнить, сколько грязи вылил на нее Харрис-Джонс, но она должна доказать присяжным свою правоту.

– Да, – тихо ответила она.

– Прошу, расскажите присяжным, почему вы так уверены в том, что Стэнли Ловкин и Станислас фон Либен – одно и то же лицо?

Аде стало жарко, щеки заалели пунцовыми пятнами. Она облизала губы. Ей не хотелось произносить это слово, но мистер Уоллис сказал, что так надо. И стесняться ни к чему.

– Он был обрезан, – выдавила Ада. – Я никогда не слыхала от него о том, что он еврей. Ну, то есть, не только евреи бывают обрезанными. Но Стэнли был таким. Как и Станислас. У мужчин это не часто встречается… – Она попыталась остановиться, но слова сами соскользнули с языка: – Из тех, кого я знаю.

Старшина возмущенно пялился на нее, мужчину в дембельском костюме, которого Ада приняла за баптиста, перекосило от ярости.

Зря она это сказала, но так уж вышло. Ада глянула на присяжных:

– Я не хотела оскорбить чьи-либо чувства.

– Что-нибудь еще?

– Он говорил, что был в Намюре, когда пришли немцы, и не один, но с девушкой. Обозвал ее безмозглой шлюшкой. Это была я.

– Он вас не узнал?

– Я напоминала ему кого-то, но он не мог вспомнить, кого именно. Конечно, я изменилась. Война меняет людей. Теперь я ношу очки. И перекрасилась из шатенки в блондинку. И похудела.

– Что вы почувствовали, когда он вам это сказал?

– Он словно спустил курок, – ответила Ада. – Все эти годы в Дахау, без Томаса, моего сына, нашего сына, когда я была вычеркнута из жизни, – все вернулось. Горе, страдания. И выстрелило огнем, как из базуки.

Мистер Уоллис кивнул. Ада тяжело дышала, стискивая перила свидетельского помоста, костяшки пальцев белели на матовой коже.

– Что случилось затем? О чем вы думали?

– Он был пьян. Сильно пьян. Говорил гадости. Заявлял, что мы никогда не жили как муж и жена. Оскорблял меня.

– Как?

– Назвал потаскухой. Но только это неправда. – Ада смотрела исподлобья на старшину присяжных. – Я никогда не была проституткой. Но он меня таковой считал.

– И?

– И я подумала, что, наверное, он для того и повез меня в Париж. Чтобы зарабатывать на мне. Это похоже на правду. Джино Мессину он знал еще до войны, и в войну они тоже были заодно, но что-то там произошло, в Париже, и его планы рухнули.

– А затем?

– Я хотела сбежать, но он нашел бы меня, сам или вместе с Джино. У них повсюду шпионы, так они мне говорили. И они бы разделались со мной. И тогда я подумала: либо он, либо я. Он отключился. И я повернула газовый кран. Это был единственный способ освободиться от него и от Джино, спастись.

Вот она и опять призналась в том, что сделала. Но ведь он ее вынудил. Неужели присяжные этого не понимают?

– Разве вы не видите? Он вел меня к этому. Издевался надо мной. Он… – Ада замялась, но это нужно было сказать, – он ударил меня, скрутил. Изнасиловал. У меня в голове все смешалось, я плохо соображала.

Старшина присяжных поднял брови, мужчина в дембельском костюме поправил галстук. Судья поглядел на нее поверх очков и кивком велел мистеру Уоллису продолжать.

– Вы видели паспорт Станисласа? – спросил мистер Уоллис.

– У него не было паспорта, – ответила Ада, – британского паспорта. Были какие-то другие документы, все краденые.

Станислас и Стэнли. Одно лицо, не различить и не спутать. У Ады подогнулись колени, и она повалилась на пол, щеки залиты слезами, из носа текло. Полицейский поднял ее на ноги.

– Спасибо, мисс Воан, – поблагодарил мистер Уоллис. Он явно гордился Адой, улыбаясь ей почти с нежностью. Молодец, прочла она в его глазах. Молодец. Провокация. Медленно тлеющая провокация. Тяжкое оскорбление действием.

На следующий день Ада опять рыскала глазами по галерее для публики. Третий раз, он всегда счастливый. Но в переднем ряду сидели те же люди, что и днем, и двумя днями ранее. Мать не появлялась. И не появится. Пора прекратить ее ждать.

Настал черед мистера Харрис-Джонса допрашивать ее. Он постарается все испортить, предупредил мистер Уоллис. Такая у него работа. Ада уже рассказала, что и как с ней произошло, полностью и начистоту. Неужели этого недостаточно? Присяжные должны ей поверить. Теперь, когда они узнали правду. Убийство при смягчающих обстоятельствах. Три года. Может, четыре. Хорошее поведение.

– Дахау, – начал Харрис-Джонс. – Вы ведь не находились непосредственно в концентрационном лагере, верно, мисс Воан?

– Нет. Я работала в доме коменданта.

– И кто это был?

– Оберштурмбанфюрер Вайс. Потом на его место пришел оберштурмбанфюрер Вайтер.

– В чем заключалась ваша работа?

– Это был подневольный труд. Днем и ночью. Шитье. Стирка. Глажка.

– То есть ничего особо тяжелого?

– Вы когда-нибудь занимались домашним хозяйством? – рассердилась Ада. – Отстирывали и полоскали тяжелое льняное белье, отжимали вручную, развешивали на веревке? Гладили?

Харрис-Джонс улыбнулся насмешливо:

– Вы говорите о работе, которую в Англии выполняет любая замужняя женщина, это ее долг по отношению к мужу и семье.

– Нет, это была не такая работа. День-деньской мои руки были погружены в кипяток с бурой, а по ночам я шила и штопала. – Вряд ли мужчины в жюри присяжных ее поймут. То, о чем она говорит, немужская работа.

– Чем дольше я вас слушаю, мисс Воан, – Харрис-Джонс, по-прежнему ухмыляясь, поглядывал на жюри, – тем нормальнее представляются мне ваши обязанности.

– Я испортила себе зрение. Жила впроголодь. Почти не спала, у меня на это не было времени. И я была все время одна.

– Но по существу, вы же не голодали, мисс Воан. Вы не погибли. Вы не были в лагере. Принудительный труд, голод были уделом тех несчастных узников. Сколько их погибло в Дахау? Вы, наверное, даже и не знаете.

Бросив взгляд на присяжных, Харрис-Джонс развернулся на каблуках к Аде:

– Свыше тридцати двух тысяч установленных жертв. Тридцать две тысячи человек. А вы жалуетесь на щепотку буры и плохую еду. – И обратился к жюри: – Немцы едят много квашеной капусты. Солят ее, маринуют. Лично я это блюдо терпеть не могу, но капитан Кук брал такую капусту в экспедиции. И ни один моряк в его команде не умер от цинги. Ни один.

Опять, будто кукушка в часах, он резко повернулся к Аде:

– На вашей войне было довольно легко, не так ли, мисс Воан?

– Нет, это была тяжелая работа, тяжкий труд. А кормили меня только капустной похлебкой.

– Вы не пытались устроить побег?