Английская портниха - Чэмберлен Мэри - Страница 11

– Я буду ласков, – сказал он в первый раз, – и надену резинку.

– Что?

– Галошу. Или как там эти штуки у вас называются?

Ада не знала. До нее долетали обрывки разговоров девушек в мастерской миссис Б., но никто и никогда не садился напротив и не объяснял, что случается в первую брачную ночь. Ее мать твердила о таинстве брака, и Ада решила, что это таинство настолько святое, что у незамужних дети появляются совсем по другим причинам, чем у супружеских пар. Станислас покатился со смеху, когда она ему рассказала. Это берем, а то ни-ни. Да, корила себя Ада, заниматься этим, не будучи женатыми, дурно, но все казалось таким естественным: объятия до того тесные, что ее тело пропитывалось его мужским запахом, а ее плоть трепетала и таяла от исходившего от него тепла. Она была уверена, что он сделает ей предложение, как только закончится война, то есть всего через несколько месяцев она снова сможет называть себя порядочной женщиной.

– Ты правда не хочешь вернуться домой? – спросил Станислас.

Ада покачала головой. Она с ним, и в Париже, и не желает оказаться ни в каком другом месте. Вдобавок она так и не получила вестей от своих, хотя Станислас говорил, что отправил им еще одну телеграмму. Все хорошо. Работаю в Париже. Телеграммы стоят денег, это понятно, но все равно они могли бы написать ей – хоть что-нибудь.

После ужина заняться им было особо нечем. Вечерами город погружался во тьму, улицы пустели, кафе и бары прятались за закрытыми дверями и затемнением на окнах. Они играли в карты, в «пьяницу» или «двадцать одно». Ада пыталась читать по-французски, но это давалось ей тяжело. В газетах, насколько она понимала, по большей части писали о Германии и России, рассуждали о намерениях американцев и жаловались на поведение британских войск во Франции. Тем для разговора тоже не находилось. Станислас твердил, что Ада ничего не смыслит в бизнесе, и она прекратила его расспрашивать. Ее работа любопытства у него не вызывала. Что может быть интересного в подшивании подолов и экономном крое? В такие моменты Ада скучала по дому, по братьям и сестрам. Маме и папе. Она даже скучала по девочкам в мастерской миссис Б. С ними хотя бы бывало весело.

С декабря Станислас начал уходить по делам на всю ночь. Два-три раза в неделю. Долгие одинокие вечера – ни дела, ни мало-мальских развлечений. Старая чугунная батарея в комнате потрескивала и постукивала. Ада так и не привыкла к этому шуму, ей все казалось, что в дом кто-то вломился и топчется в темном углу, примериваясь, как бы половчее ударить. Со Станисласом рядом она не боялась, но по вечерам, когда его не было, она ложилась спать рано, стараясь согреться и оставляя зажженной маленькую свечку на тумбочке – убирайся, не подходи ко мне, – пока наконец не засыпала. Батарея грела слабо, а в десять отопление и вовсе выключали, и к рассвету в комнате стоял лютый холод. Порою вода в миске, которую они держали на столе, покрывалась тонким слоем льда.

Ада надеялась, что со временем они смогут позволить себе жилье получше, пусть с маленькой, но кухней; она бы готовила домашнюю еду для разнообразия – нельзя же каждый вечер ужинать в «Бар дю спорт». Ей надо научиться стряпать. Ада умела готовить тушеную баранину, но вряд ли ей удастся купить перловку, столь необходимую для этого блюда. Она могла бы освоить французскую кухню. Омлет, например, или суфле. Ада представила, как взбивает яйца; у поварихи в «Бар дю спорт» это получалось очень изящно.

На ее кухне непременно будет сушильный шкаф для белья, сейчас Ада развешивала постиранное на спинках кровати. А может, даже и небольшая гостиная: стол под красной плюшевой скатертью и зеркало у стены. Гостиную Ада украсит свежими цветами, если найдет их, букетиком в банке из-под варенья. Платили ей немного, однако их совместного заработка хватило бы, чтобы жить без затей, но достойно.

Но кое-что в их жизни изменилось.

– Видишь ли, Ада, – все чаще говорил Станислас, – я должен быть в настроении.

Поначалу она говорила себе, что должна считаться с его настроением, но потом забеспокоилась: когда супруги не прикасаются друг к другу, наверное, это неправильно. Однажды вечером она погладила его по щеке, пробежала пальцами по носу, пощекотала усы, легонько отбила ритм на его губах. Станислас отстранил ее руку:

– Нет, Ада. Не сейчас.

Она слушала, как он дышит, тяжело и вроде бы сердито, воздух толчками выходил у него изо рта.

– Ты любишь меня? – спросила она.

– Прекрати, Ада.

Он отбросил одеяло, встал. Ада слышала, как он натягивает брюки в кромешной тьме, путаясь в пуговицах и ругаясь, хватает рубашку со спинки стула, надевает ботинки и выходит, хлопнув дверью. Ада застыла. Зря она задала этот вопрос, зря приставала к нему. Мать говорила, мужчины таких не уважают. Мужчина предпочитает добиваться женщины. Она извинится, когда Станислас вернется. И они помирятся.

Станислас, которого она встретила в Лондоне, обворожил ее неназойливыми ухаживаниями, лестными комплиментами. Теперь он был другой. Война изменила его, война и его бизнес. Ночь за ночью он исчезал – по делам. Ей надо что-то предпринять, стать более соблазнительной. Купить новую помаду, если денег наскребет. Ада слишком молодо выглядит, щеки до сих пор не утратили девичьей округлости. Надо постараться выглядеть взрослее. Возможно, этого хочет Станислас – женщину постарше, поопытнее. Волосы у нее отросли. Она заплетет их и обернет косу вокруг головы – сейчас это модно среди самых изысканных парижанок. И он снова ее полюбит. Кто сказал, что в семейной жизни все и всегда гладко.

На Рождество она подарила ему носовые платки и трубку. Завернула подарки в газету и обвязала лентой, выпрошенной у мадам Лафитт.

– Спасибо, Ада. – Станислас взял пакет и положил на пол рядом с кроватью. Ей он преподнес рождественский чулок; точнее, простой серый носок, набитый фундуком, и флакончик духов.

L’Aimant, – прочла она. Влюбленный. Ну конечно! Он просто не мог произнести это вслух. С мужчинами такое случается. На флакончике стояло клеймо «Коти». Ада надушилась за ушами. На ее вкус, запах был сладковат, но ее радовало, что Станислас подумал о ней, потратил время и силы, набивая чулок, пусть всего лишь фундуком. Дома рождественскими чулками для всей семьи заведовал отец – кочешки брюссельской капусты чаще всего и пара картофелин. Ха-ха, ловко я вас надул, смеялся довольный отец. Но без апельсина в самой глубине чулка или маленького волчка никогда не обходилось, а мама к этому дню всегда шила им обновы.

Ада еще ни разу не проводила Рождество вне дома. Дорого бы она дала, чтобы оказаться сейчас на Сид-стрит. Пойти к мессе, пока отец готовит завтрак – яичницу с беконом и поджаренный хлеб. Потом он с мальчиками отправлялся в «Герб короля» выпить кружку портера, а мать с Адой готовили праздничный обед.

Ланч в «Бар дю спорт» ни по настроению, ни угощением не походил на рождественский обед дома. Они выложили кучу денег за бутылку вина. Настоящего французского. Вино было густым, тяжелым, темного, почти рубинового цвета и напоминало Аде сироп, разведенный водой. Ада к этому напитку почти не притрагивалась, но Станислас опрокидывал бокал за бокалом, словно воду пил, а прикончив бутылку, заказал бренди.

Он похлопал себя по животу, подмигнул ей:

– Главное в жизни – хорошо поесть, верно, Ада? Как насчет сыграть в «пьяницу»?

– Я не против. – Ада поднялась из-за стола.

В этот час мама обычно подает рождественский пудинг. Если отцу выплатили премию, значит, он купил капельку бренди в аптеке и полил им основное рождественское блюдо. Выключите свет! Отец поджигает спичкой бренди и несет к столу пудинг, полыхающий голубым пламенем.

– Ты хорошо пахнешь, – сказал Станислас. Открыв дверь в их комнату, он притянул ее к себе. От него несло алкоголем.

– Ты пьян, Станислас?

– Просто весел, Ада. Мужчина имеет право повеселиться на Рождество, разве нет?