Ведун (СИ) - Мазин Александр Владимирович - Страница 25

Бурый еще раз понюхал травку… Да, слабенькая, но ничего. С заката для восхода продержится. А больше для снадобья и не надо…

Глава 16

До тракта шли пешком. Дальше — попутчиками в большом новгородском караване. Ведуну кто откажет? Кормились тоже от щедрот купеческих. Не за так. Бурый болячки людям и коням целил, чары малые накладывал, гадал на удачу. Трудился. А Дедко валялся на сене и поучал. Всех. Не только Бурого. Полезное сделал только раз, уже на смоленской заставе, когда мытарь восхотел лишнее вытянуть. Встрял, когда смоленские уже за копья схватились.

— Они дадут, — пообещал Дедко мытарю, сморчку из младших тиунов, — В том тебе слово мое, Волчьего Пастыря. Сколько скажешь, столько и дадут. Но за каждую куну, что ты с них сверху от положенного стребуешь, моя Госпожа с вас, — Дедко кивнул на дружинников, — ну и с тебя, конечно, по году жизни возьмет.

— А кто твоя Госпожа, смерд? — спросил мытарь. Вот дурачок.

— А ты угадай! — ухмыльнулся Дедко, приподняв посох так, чтобы глаза Морды глядели в глаза мытаря.

Тот испугался. Закрестился часто. Думал, бог Христос ему в воровстве поможет.

Дружинники поумней оказались. Копья опустили. Десятник взял мытаря за плечико, пошептал в ухо… И тот аж побелел. Видать не так уж сильна в нем была вера в распятого бога.

Не взяли с новгородцев лишку. Даже положенное не все взяли. Купцы поняли и отблагодарили. Справили Бурому новую одежку, взамен старой, из которой вырос. Дедке тоже хотели, но он от обновок отказался. И от серебра тоже. Еды только взял мешок и баклагу медовухи. Новгородские расстроились. Не хотели в долгу у ведуна оставаться. Выход, однако, нашли. Уже в городе на подворье, где они жили, зашел новгородец и оставил двух коней. И сразу ушел, потому отказаться Дедко не успел.

Коней потом продали хозяину подворья. Не любил Дедко верхом. Умел, но не любил. И Бурый так же. Когда ногами землю не чуешь, слабеешь. Бурый потом и так и сяк пробовал, даже горсть земли со своего двора в мешочек клал и за пазуху прятал — без толку. Нет, родная земля всегда в радость. И от сглаза обережет, и путь домой покажет, если заплутаешь, но все одно земли под ногами не заменит. Да и ни к чему ведуну в седле трястись. Бурый, если надо, побольше верхового пробежит. В лесу уж точно.

А подворье, на котором они загостевали, интересное. Хозяин его из словен радимичских. Был при прежнем князе из лучшей гриди, сотником. Очень его князь ценил, иначе не приблизил бы радимича. Сам-то варяг.

А потом беда случилась. Стрелу словил сотник в шуйцу. И стрела та плохой оказалась. Загнила рука. Отрезать пришлось. И то не помогло. Огневица в тело уже вошла, сгорал сотник. Помог Дедко. Вылечил. И, как нынче, серебра не взял.

— Я его у Госпожи отнял, — пояснил он Бурому. — Взял бы плату, получилось бы: продал я ее. А так получается, что даром. А за дар и отдариться можно. Я и отдарился. А Войнята мне другом с тех пор стал. Это подороже серебра.

Интересный город Смоленск. Богатый. Сам град невелик, но крепок. А посады и пригороды разошлись просторно. Мастера здесь знатные. Не хуже новгородских. И меч добрый скуют, и утварь ценную сладят, и украшения драгоценные. А еще корабли. Диво дивное — глядеть, как деревянный скелет обрастает плотью, как тешут из выдержанного дерева тонкие крепкие доски. Тонкие, да попробуй сломай. Чуют дерево мастера, словно ведают его суть. А, может, и ведают. Тесла у них в руках так и летают. Лишнего не срежут, ненужное не оставят.

К корабельщикам они не просто так ходили. Дедко им знаки обережные, мастерами вырезанные, силой полнил. Так-то сами знаки любой плотник или столяр сделает даже и лучше, чем, к примеру, Бурый. Быстрей уж точно. Иные так и делали. Вырезали, кровью жертвенной мазали и на том и все. Не разумели, что не всякая сила — на пользу. А уж та, что на крови и смерти — особенно. Вот нурманы под кили боевых кораблей, что на воду спускали, раба подкладывали. И в этом был толк. Если раб из пленных воев, сильный и храбрый, то и душу корабля он правильным собой напитает. А если раб никудышный, то и душа у него такая. Урожденно-холопья. Зачем такая боевому кораблю? А если, допустим, лодья не военная, а мирная, торговая. Зачем такой воинственный дух, что будет в море врага для битвы искать?

Потому даже достойная да значимая жертва может беду навлечь.

Иное дело, если знающий за труд возьмется. Он и силу правильную призовет, и вложит ее, куда надо. Корабль — не телега. Он — как зверь живой. А у живого плоть разная. Где твердая, где гибкая, где воду удержит, а где и пропустит. Дедко видел, где что требуется. И делал. И Бурого учил. Это важное дело: правильно научиться. Как из лука стрелять. Каждый может тетиву натянуть и стрелы бросать наловчиться. И стрелы полетят. Но недалеко и неточно. И так во всем.

Хорошее дело. Но было и нехорошее. Как-то утром Дедко отвел Бурого на постоялый двор. Кликнул хозяина, сказал:

— Лишка нужна. Где она?

— Спит.

Дедко смотрел на него. Молча.

— Ну чего? — забеспокоился тот. — Умаялась вечор дочка.

— Умаялась? Или перебрала?

— Ну так…

— Веди!

Бурый видел: хотелось хозяину Дедку прочь отправить. Но не рискнул. И правильно.

Внутри, в трапезной, было по раннему времени пустовато и не дымно. Печь еще не растопили. Трое мужей, по виду небогатых купчиков да двое воев городских с ночной сторожи. Эти Дедке кивнули уважительно. Надо думать, знали кто он и у кого живет.

Минователи трапезную, прошли коридором мимо нескольких дверей, за которыми комнаты для постояльцев побогаче, не желающих ночевать в общем зале. У одной такой двери остановились.

За незапертой дверью оказалась небольшая клеть с узким оконцем и разворошенным ложем саженной ширины. На ложе дрыхла девка.

— Нравится? — спросил Дедко.

Бурый присмотрелся. Да, девка понравилась. Не сказать, что молодая: годов двадцати, но ликом бела, губками ала. Власы белокурые по ложу разбросаны, рубаха исподняя задрана выше колен.

Бурому даже неловко стало.

— Дочка его, — Ведун кивнул на хозяина двора. — Глуповата, ледаща, зато до ласк зело охоча. — И уже хозяину: — Не себе, вот молодому.

Тот сразу перестал хмуриться, проворчал:

— Сказал бы сразу, что ему. Это ж другое дело…

— Не особо, — возразил Дедко. — Не гляди, что юн, то мой ученик. — И уже Бурому: — Ты ее бери ласково, не зверей. Баба хорошая, пригодится еще.

— Как это — не зверей? — воскликнул хозяин. — Он что с ней делать станет?

— Что с бабами делают, то и станет, — успокоил Дедко. — Молодой же, игривый.

— Ну тоды пускай, — успокоился хозяин. — Она ж кровная мне.

— У тебя таких кровных от каждой дворовой холопки, — Дедко хлопнул хозяина двора по спине. — Пойдем, человече, меду мне нальешь да расскажешь, кто в городе хворями бедует…

Дверь закрылась. Бурый присел на ложе, погладил девку по голой коленке. Коленка была гладкая и прохладная.

Девка открыла глаза и сразу заулыбалась:

— Ты кто такой хорошенький? — Она села, подобрав ноги, взяла Бурого ладошками за щеки. — Какие у тебя глазки забавные! Дай-ко поцелую!

И клюнула Бурого в губы.

Изо рта у девки пахло как у волчицы из пасти, но Бурому было все равно. Он ее хотел.

— Любить меня будешь? Тогда погоди! — Девка вывернулась, спрыгнула на пол, вытянула из-под ложа ночной горшок, присела. Густо завоняло мочой. И тут же в Буром что-то переменилось. Вонь в клети перестала быть вонью. То был хороший запах. Запах самки.

В горле сам собой родился тихий рык.

Девка накрыла горшок деревянной крышкой, задвинула под ложе, показала ровные белые зубки:

— Так меня хочешь, милый?

Бурый слова услышал, но не понял. Улыбку он тоже принял иначе, не по-человечьи. Как вызов или угрозу.

Дальше получилось само. Бурый схватил девку, швырнул ее на ложе, навис над ней.

Она пискнула: испугалась, Личико сделалось милое и беззащитное.