Ведун (СИ) - Мазин Александр Владимирович - Страница 18

Бурый метнулся зверем, не вставая. Схватил.

Он ждал: испугается, станет вырываться, но нет. Луговая навья не испугалась. Напротив, прильнула, обнимая, будто обволакивая. Глаза желтые, солнечные, сама мягкая, манкая. А личико… Личико будто потекло, задрожало, словно отражение в воде… И неожиданный рывок — едва не выпросталась. Не ждал Бурый рывка. Не ждал, но не отпустил. Сдавил, навалился, пригнув, приник к округлившемуся рту, вдохнул жадно… И навья обмякла, даже как-то уменьшилась, будто усохла.

— Пощади…

Если бы не этот жалобный стон-всхлип, Бурый не удержался бы.

— Отпусти, не забирай…

Глаза круглые, как у совы.

— Не заберу.

Глянул: что вторая? Но той уже не было.

Правду сказал Бурый. Не себе навью полевал, Дедке.

Подхватил на руки (легонькая), понес.

— Вот, — сказал, ставя на ножки. — Сгодится тебе такая?

Навья увидела ведуна, дернулась сильней прежнего (но Бурый держал крепко), вскрикнула тоненько, запричитала:

— Нет, нет, нет… не отдавай… не губи… сам… сам… не отдавай… ты… твоя… не губи!

— Сгодится! — Дедко сцапал луговицу, выдрал из рук Бурого, буркнул: — Тебе не надо. Не время. Иди себе.

Вечером, когда заночевали уже в своем лесу, Дедко спросил:

— Жалеешь ее?

— Да, — не стал врать Бурый.

— Зря. Она б тебя не пожалела. То ж нелюдь.

— А мы кто? — спросил Бурый.

Дедко не ответил.

Бурый пошевелил палкой подернувшиеся серым угли. Теперь он знал ответ. Да что в том проку?

Глава 12

К боярской вотчине, невеликому, но крепкому городку на берегу Десны, подъехали к полудню. Дорога шла поверху, мимо щетинящихся стерней полей. Ниже, на заливном лугу, паслись мелкие грязные овцы. Пастушок помахал палкой вознице, тот в ответ поднял руку, пояснил:

— Племяш мой.

— Вперед гляди! — прикрикнул на него младший из дружинников, сидящий на краю телеги со стороны реки. — Мерин твой с утра кадь овса выжрал, а тащится как дохлый.

Кони самих воев топали налегке. Опаски не было и дружинники предпочли валяться на сене, а не трястись в седлах.

— Дохлые не ходят, — возразил возница.

— У кого как, — меланхолично заметил Дедко, приоткрыв один глаз.

Возницу передернуло, и он тут же щелкнул кнутом, понуждая мерина прибавить шагу.

Миновали ворота, вкатившись на площадь, на которой расположился небольшой рыночек. Старший из дружинных слез с телеги. Приехали. Боярский терем высился напротив.

— За мной давай, — сказал дружинник Дедке.

Тот не спорил.

Серебро за то, чтобы приехать сюда, он взял. Дальше как пойдет.

Встречал их боярин. Сам. Дородный, в годах, одетый по-домашнему — без брони и меча. За ним стоял молодой. Не из дружинных. Судя по богатой одежке и некоторому внешнему сходству, сын или близкий родич. Был он в кольчуге и при мече. Собой хорош: высок, плечист, кудряв. Глаза синие, нос мясистый, на руке браслет-змеюка. Мамка, похоже, из нурманов.

— Ты звал, я здесь, — сказал Дедко.

— Да, ведун, звал.

Голос у боярина низкий, тяжелый. И усталый. Речь медленная.

— Сын у меня младший… Умом возмутился. Двух холопов сгубил… Горла порвал… Зубами.

— Рычал? Выл? Силу явил?

— Все было, — подтвердил боярин. — И рычал, и кусался, и скрутили вчетвером еле-еле. А как в ковы взяли — выть начал. Только к утру угомонился.

— Что ж, взглянем на беду твою, — сказал Дедко. — Но сначала медку бы испить? Гостям с дороги.

— А с чего ты взял, что гость? — подал голос боярич. — Не гостевать тебя привезли, колдун…

— Ведун я, — перебил Дедко. Не любил, когда колдуном звали.

— Принеси ему меду, — вмешался боярин.

— Им, — уточнил Дедко, кивнув на Бурого.

— Им, — подтвердил боярин. — Живо.

Мед в больших деревянных кружках принесли мигом. Хороший мед, стоялый, духмяный. Дедко пил, не спеша. Смаковал. Бурый тоже.

Молодой буравил их взглядом. Сердился. Зря. Дедко такое любил: сильных да родовитых злобить. Чем больше нетерпения выказывал боярич, тем неспешнее становился Дедко. Смаковал медок, причмокивал одобрительно. На приплясывающего от нетерпения боярича даже не глядел. Допил, поставил на ларь рядом с пустой кружкой Бурого, похвалил:

— Уважил, господин, добрый медок.

— Бочку такого подарю, — пообещал боярин. — Идем уже.

По короткой лесенке спустились в клеть с узкими, прорезанными поверху окнами.

Под ними, у дальней стены стояла лежанка, застеленная холстиной. На ней, боком, свернувшись, отрок зим шестнадцати-семнадцати. Босой, в одних исподних портках. На лице его запеклась кровь, руки в синяках. Надо думать, отметили, когда крутили. Ковы были железные, тяжкие. В коих ярых злодеев держат. Эти, однако, мехом заботливо обернули, чтоб запястья о края не поранились. Отходящая от ков цепь обвивалась вкруг опорного столба и была заперта замком. На полу, между ложем и входом сидела старуха с прялкой. При виде боярина старуха вскочила. Тот махнул рукой: пошла прочь.

Увидев вошедших, отрок встрепенулся и негромко зарычал.

Глаза у него оказались необычные. Желтые, как у волка.

Дедко подошел к ложу. Остановился шагах в четырех.

Отрок заскулил, пустил слюну.

Дедко глянул на Бурого, спросил одними губами: Кто?

— Оборотец? — также беззвучно предположил Бурый.

Предположил, потому что никаких других знаков перевертыша, кроме желтизны в глазах, на отроке не было. Да и время для оборотцев неподходящее. Месяц в небе — узким серпиком.

— Что скажешь, ведун? — хрипло поговорил боярин. — Сумеешь помочь сыну?

Дедко неопределенно пожал плечами.

Старший боярич скрипнул зубами, но смолчал.

«Как бы не вскипел…» — с опаской покосился на него Бурый.

Это Дедко может лучшим людям всякое говорить, а Бурому страшновато. Смердья кровь в нем еще не вытравилась до конца.

— Что твой сын ел перед тем, как убивать начал? — спросил Дедко.

— Да что все, — пожал тяжкими плечами боярин.

— Может, пил что необычное?

Боярин переглянулся со старшим сыном, сказал:

— Не припомню.

— Ничего такого брат не пил, — сказал боярич. — Что обычно. Что все.

Дедко призадумался. Подошел на шаг ближе, принюхался:

— До меня тут кто был?

— Травница моя, — ответил боярин. — Ты видел. Не помогла, нефыря старая.

— Вот этого не скажу, — возразил Дедко, кивнув на пучки сушеных растений. — Травки верные развесила. Токмо травками кровных чар не усмирить. — Чужие в дом приходили?

— Такие, чтоб по вашему колдовскому делу — нет.

Дедко покивал. Потом спросил:

— А не было ли у тебя в роду, боярин, пращуров, что в бою бешеными становились? Такими, у кого руда из ран не течет?

Бурый удивился. У нурманов, что в бою мишками да волками себя мнят, глаза не желтеют, а светлеют. Вдобавок они после брани с вечера до вечера пластом лежат. А этот — шустрый. Кабы не ковы, уже бросился бы на Дедку. Но не бросается. А это тоже кое-что значит. Например, что понимает болезный: людей грызть цепь не пустит. Понимает и ждет, когда кто-то поближе подойдет. Разумный, значит. Только не людской то разум, звериный. И сила его не человеком, а зверем пахнет. Что не так уж плохо. Вот если бы нежитью воняло…

Боярин произнес требовательно:

— Не было таких! Говори, что с сыном? Говори, ведун!

Дедко ответил не сразу. Взял с груди оберег, лунницу серебряную с колечком, посмотрел сквозь колечко на одержимого.

Бурый сначала не понял, зачем. А потом сообразил: играет Дедко с боярином. Цену свою набивает. Не оборотца изучает, а богатство кажет. В луннице серебра на гривну.

— Зверь в нем проснулся, — наконец сказал Дедко. — Дух волчий.

— И что теперь? — нетерпеливо воскликнул старший боярич. — Как его расколдовать?

Тут Бурый понял: не от спеси боярич ярится. Брата любит, а помочь — никак.

Понял — и сам удивился: откуда пришло?