Другая жизнь. Назад в СССР-2 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич - Страница 41

Они, естественно, знали о моём увлечении самбо, но не знали про карате. Ни Славка, ни, тем более, Танька, вообще ничего не слышали про такой вид спорта, но переживали за меня, что я не могу заниматься самбо после травмы. Я рассказал про соревнования по скалолазанию, показал «альпенкнижку» с разрядом и свои рисунки девушек-скалолазок. Славка знал, что я рисую, но удивился, увидев эти рисунки, а Татьяна цену моих художеств знала, так как видела и мою стенгазету, и стенд…

— Нас бы нарисовал, что ли, — сказала Татьяна. — Меня, например.

Я пожал плечами.

— На скалу залезь, он тебя нарисует, — сказал Славка. — Ему движение нужно. Простых портретов-то и нет совсем.

Я удивился тому, как Славка тремя словами смог объяснить моё художественное и «жизненное кредо». Мне нужно было движение. Моё тело требовало движения и напряжения мышц. С детства был дёрганым, как говорили взрослые. И на уроках вертелся, и на переменах бегал, и на улице спокойно не стоял. Смирить с «бездействием» меня могла только книга, о чём догадалась мама и записала меня в библиотеку уже в третьем классе. Подсадила, так сказать, на книги: сказки и фантастику. Сейчас я книг не читал. Ну… Уже почти целый год не читал. С того момента, как осознал в себе чужую память и до недавнего времени. Пока не выучил сначала английский язык, а потом японский и не получил от японцев «библиотеку» иностранной литературы. Двадцать книг — это много. И почти все они были англоязычных авторов, но переведённые на японский язык.

Был тут и Толкиен с хобитами, про которого в памяти «предка» имелась информация, был и Туви Янсон с «муми троллями», но в основном это были книги японских авторов, таких, как: Такэдзи Хирацука, Тосико Кандзава, Миёко Мацутани. Мне не особо нравились японские авторы, но все они были с множеством картинок, и их приятно было держать в руках и рассматривать.

Предок пояснил, что японцы, с детства рисуя иероглифы, постигают искусство рисования и почти все хорошо рисуют. И они очень восприимчивы к визуальной информации. Родители не ругают детей, а просто хмурятся, или бросают «косые» взгляды на ребёнка и тот их понимает, как если бы его отчитывали словестно.

Пока мы «взрослые» разговаривали, я дал несколько японских книжек Славкиной «мелкотне», и им книжки понравились. А мне, своими картинками, нравились книжки-комиксы, которые в Японии называют «манга», Фудзико Фудзио про кота-робота Дораэмона, прилетевшего из будущего и помогающего мальчишке по имени Нобито Ноби. Их было аж целых восемь штук. Ещё мне понравилась книжка с иллюстрациями Ивасаки Тихиро, которые были не просто картинками, а настоящими акварельными рисунками. В переданной мне библиотеке нашлась и книжка с русскими сказками: «Волк и семеро козлят», «Репка», «Вершки и корешки». В ней тоже было много рисунков.

Тиэко, передавая мне книжки, посетовала, что у наших историй нет продолжений. А очень бы хотелось узнать, как сложилась дальнейшая жизнь этих персонажей. Она сказала, а я задумался. Даже не я, а больше «мой внутренний голос» задумался, а потом выдал идею.

— А ведь можно нарисовать продолжения в виде комиксов, — сказал он, — и их издадут в Японии.

— Чего вдруг? — спросил я недоверчиво.

— Как чего? Эти образы раскручены, но японцы не могут ими воспользоваться, так как уважают наши авторские права. А ты, гражданин Союза ССР и советский человек, имеешь на это абсолютное право. Я бы, будучи на твоём месте, воспользовался случаем. Главное, что это никакая не антисоветчина и издание твоих рисованных историй заграницей не вызовет негативных эмоций. Так что, дерзай.

— Так это же истории нужно писать… Какой из меня писатель?

— Да, ты такой фантазёр, Мишка, какого свет не видывал. По себе знаю. Кхк-кхе… И слог у тебя, то есть, э-э-э, у нас, неплохой. Да и истории-то должны быть пустяшные. Как у Винипуха: с дерева упал, ослику хвост оторвал, шарик лопнул.

— А что можно написать про «Репку»? Или про «Вершки с корешками»?

— Про вершки? Ну, как, что? Это ведь была первая встреча мужика с медведем. Дальше у них завязалась дружба и они стали совместно сажать огород. Медведь с тяпкой или запряжённый в плуг будет забавно выглядеть.

— Мне не хочется, чтобы дед обманывал медведя.

— А зачем его обманывать? Там же медведь первый «наехал» на мужика, пригрозив его покалечить, если тот не отдаст половину урожая. Вот и выкручивался мужик. Ему же и семью кормить нужно было и барину отдать десятину. А ту можно и про барина что-нибудь написать. Мост под его повозкой медведь может подломить, а потом напугать. Ой! Да мало ли коротких сюжетов?

Так я ни начал потихоньку выдумывать продолжения к сказкам и рисовать картинки, которые тоже показал Федосеевым. Тут удивилась Татьяна.

— Ну, ты, Мишка, даёшь! Это же какие классные детские книжки получатся! У нас-то их нет почти. А если появляются, то тут же раскупаются. А их, что, напечатают?

— Не знаю пока, — скривился я и пожал плечами. — Так, на будущее… Покажу в райкоме…

Однако ни в каком райкоме свои рисунки я показывать не собирался. «Мой внутренний голос» подсказывал мне, что мои работы надо держать втайне от издателей, ибо важны не рисунки, а идея. А ведь русских сказок много… И тут, вспоминая, как я «пришёл к жизни такой», я вспомнил про «Федота-стрельца»… Вспомнил, и поставил свою запись.

Родителям моим нравилось «моё сочинение». Особенно папа веселился с фразы: «Утром мажу бутерброд, сразу мысль, а как народ?», которую повторял каждое утро за завтраком. Федосеевы Танька со Славкой ржали словно кони. Я даже балконную дверь прикрыл.

— Тебя, Шелест, посадят за антисоветчину, — наконец произнёс сквозь выступившие слёзы Славка.

— За что? — «удивился» я. — Какая «антисоветчина»? Это же про царя и его слуг. А в конце, как и полагается, царя свергли. Революция, ёпта…

— Дуру не гони, — хмыкнул Славка. — А про «Магадан»? Про «отсижу»… Не-е-е… Сидеть тебе, Шелест, не пересидеть. Пошли Танюха! Забирай детей и пошли! От греха подальше…

Это он так глумился надо мной, никуда из кресла вставать не собираясь и поглощая круглые карамельки с чаем и сушками одну за другой, словно семечки.

— Да не-е-е, — протянула Танька серьёзным тоном. — Сейчас за это не садят. Из комсомола попрут, это, да. А посадить — не посадят.

Она тоже заржала. Смеялась она по-пацански. Да и вела себя так же, имея перед собой «образец для подражания» в виде старшего брата, которого благоволила, до преклонения. У Татьяны были и намного старше неё сёстры, но они ей были, больше, как матери. А с матерей дочери начинают пример брать только во взрослом возрасте.

Помню нашу первую с ними встречу, когда мы все только-только переехали в этот новый дом. Они со Славкой играли на бывшей свалке, присыпанной грунтом и разровненной бульдозерами, в бадминтон и каждый удар по волану сопровождали коротки матами: ху*к и пи*дык. В соответствии с гендерной принадлежностью ударяющего, хе-хе. Я тогда почти не матерился и был сильно удивлён, хотя тоже рос в домах, где жил рабочий и сильно пьющий класс, не стеснявшийся в выражениях собственных чувств, когда находился в «изменённом состоянии».

— А так, как вам сказка? Если без подъ*бона? Ничего? — спросил я.

— Во! — переглянувшись, показали большие пальцы Славка и Танька.

— Ты, Мишка, — со всех сторон — молоток! — сказал Славка. — И накормил тремя хлебами и развеселил.

— «Хлеба и зрелищ!» просил народ Рима, крича вслед императору, — сказала Татьяна, а я проговорил, цитируя древнеримского поэта-сатирика Ювенала, жившего в I веке н.э.

— Этот народ уж давно все заботы забыл, и Рим, что когда-то всё раздавал: легионы, и власть, и ликторов связки, сдержан теперь и о двух лишь вещах беспокойно мечтает: Хлеба и зрелищ!

— Вот, даёт! — восхитился Славка. — Правду говорят, что кое-кому удар по затылку добавляет ума.

— Ты только нашему бате это не скажи, — сказала Татьяна и рассмеялась.

В кинотеатре «Владивосток» демонстрировали фестивальный фильм «Бегство Логана», который я уже видел и даже переводил. А увидев его на киноэкране, удивился ещё больше, услышав свой закадровый перевод. Светлана тоже удивилась, услышав мой голос.