Другая жизнь. Назад в СССР-2 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич - Страница 14

Татьяна нахмурилась и немного постояла, глядя в пол палатки.

— Это ты зря так… Не надо наговаривать на людей, если не знаешь наверняка. Игорь не такой. Ты не знаешь его. У него есть, конечно, мания величия, но он ведь всё равно нам помогает… Да и знают его уже… Он перспективный альпинист, Миша.

— И что я лезу не в своё дело? — подумал я.

— А что у вас с ним произошло? — Татьяна оторвала взгляд от пола и улыбнулась. — Так, взревновал он тебя. Ты вон, какой стал! Стройный, красивый… Все девчонки только про тебя и шепчутся.

— Да, ладно, — я почувствовал, как заливаюсь краской.

— Ты сильно изменился, Мишка, — голос её дрогнул. — Даже я немного, э-э-э, озадачена. Улыбка у тебя обалденная. И глаза голубые-голубые, особенно, когда ты смотришь вверх. Я сегодня на тебя сверху посмотрела и чуть не рухнула. У тебя, словно голубые лучи в глазах.

— Скажешь тоже, — смущённо выдавил я и вспомнил, как смотрел на неё, когда страховал внизу. Да-а-а… Смотрел я с вожделением, надо признаться. А что, нельзя? Если формы привлекательные, то почему на них не смотреть? Тут скалолазание легко поспорит по «зрелищности» даже с фигурным катанием и женской гимнастикой. Понимаю я Железняка, почему он на соревнования скалолазок ездит. В горах такие формы на скалах редко-редко увидишь, глядя снизу вверх. Кхм-кхм… И понимаю его ревность. Как же? Это же его прайд, так сказать… Любая с ним…

— Тпру-у-у… — сказал я сам себе. — Всё-всё-всё… Хе-хе… Я себе уже поляну расчистил, и лезть в тонкие отношения излишне. Надо о сегодняшней встрече думать.

Я вдруг потерял интерес к скалолазанию. Резко. Раз, и отрезало.

— Знаешь, Таня, не стану я перед ним извиняться. Особенно после твоих слов про то что он меня взревновал к вам всем. Вот, охренеть просто, какой он альфа-самец!

— Кто-кто? — округлила глаза Татьяна. — Альфа-самец⁈ Кто это?

— Ну, не знаешь, что ли? — снова смутился я.

— Хе-хе-хе… Альфа-самец…

Она похмыкала, глядя на меня.

— А ты, значит, против, чтобы он был «альфа-самцом».

— Ой, Таня, прекращай вгонять меня в краску, — разулыбался я, пряча взгляд. — Какой из меня… Кхе-кхе…

— Не знаю, не знаю, — сказала она задумчиво. — Значит, не будешь извиняться?

Я смотрел на неё, улыбаясь. Покрутил молча головой. Она посмотрела мне в глаза. Я в её. Мне нравилась их болотная зелень. Я вообще люблю зелёный цвет.

— О-о-о-х! — вдруг сказала Татьяна.

Мне показалось, что по её телу пробежала дрожь, и её колени чуть подогнулись.

— Ах! Ты прямо демон-искуситель какой-то, — сказала она вдруг очень серьёзно. — В твоих глазах и утонуть можно.

— Можно, — сказал я тоже серьёзно и отвёл взгляд, — но не нужно.

Честно говоря, я что-то такое почувствовал. Словно притяжение какое-то. Но не меня к ней, а её ко мне… Словно она падала в мои глаза… Словно, если бы ещё немного захотеть, то она бы прильнула ко мне.

Татьяна встряхнула головой, отвела взгляд, уставив его в пол, и, снова нахмурившись, уже снизу вверх, искоса и осторожно посмотрела на меня.

— Да-а-а… — задумчиво произнесла Татьяна, взяла свой плащь, накинк=ула на плечи и вышла из палатки.

Дождь хлестал по брезенту, ветер пытался сорвать палатку, а я стоял в задумчивости.

— Что это было? — думал я. — Что за магия взгляда?

То, что глаза у меня были голубые, так и у мамы с папой тоже были такие. У мамы чуть серее, а у папы почти как у меня. Ну и что? Я не был красавчиком. Моё лицо не было идеально симметричным, как и у папы, кстати. Вот его многие девчонки, смотревшие наш семейный альбом с фотографиями, считали красавцем. Но он был жгучим брюнетом, а я родился со светлыми волосами. Только у папы губы узкие, а у меня слегка пухловатые. Любаня говорила, что когда увидела мои губы, сразу захотела их поцеловать. А тут теперь ещё и сияющие глаза… Я, как художник, представил себя, стоящим внизу с сияющими синими глазами и хмыкнул.

— Надо попробовать нарисовать, — подумал я и, достал из рюкзака свой «планшет», который вырезал из толстого плексигласа и прикрепил к нему простой пружинный зажим в виде двух изогнутых пластин с отверстиями. Планшет был большой и служил в рюкзаке «подспинником», а пружины можно было переставлять, прикручивая их с другой стороны планшета.

По памяти быстро «набросал» скалу и Татьяну, держащуюся правой рукой за скальный выступ, а левой делающей мне жест, типа — «привет». Естественно, получился «вид снизу» и её нижняя часть была слегка, э-э-э, гипертрофирована. Не на столько чтобы сильно бросаться в глаза, однако. Девушка смотрела прямо мне в глаза и мне подумалось, что если добавить в серый карандашный рисунок зелёного, то будет хорошо. Я добавил её глазам чуть-чуть зелени и Татьяна вдруг ожила.

Это был невероятный визуальный эффект. Казалось, что она сейчас что-то скажет и продолжит спускаться. На рисунке было видно, что она именно спускается со скалы, а не поднимается. Добавив ещё немного деталей скале, я повесил планшет за верёвку на штору напротив форточки, где на неё падал хоть и неяркий и дождливый, но всё же свет.

А сам взял гитару и сел в уголок перебирать струны. Почему-то на ум пришла «Скалолазка»[1] Владимира Высоцкого, но я её не любил и, немного побренчав и мысленно спев пару куплетов, перешёл на его же «Друга»: «Если друг оказался вдруг[2]…».

В палатку заглянул Пырков.

— Разрешишь войти, — спросил он.

— Да, пожалуйста, — сказал я и отложил гитару.

— Ты играй, играй, — замахал руками Станислав Куприянович. — У тебя хорошо получается. Твой голос как-то проникает в душу. Ты очень хорошо передаёшь эмоции. У тебя бы, наверное, получилось бы читать лекции. Проникновенный у тебя голос. Не хочешь попробовать? В нашем университете марксизма-ленинизма есть курсы для молодых лекторов общества «Знание».

— Вот ещё один вербует, — подумалось мне, и я вздохнул.

— Мне надо школу закончить. Хочу на золотую медаль выйти.

— У тебя хорошие отметки?

— Неплохие, но чувствую, что могу лучше. Но надо поднапрячься.

— Тогда, конечно, не до университетов… А карикатуры свои политические не бросишь?

— Рисунки — это развлечение. Вон Татьяну нарисовал. Других девчонок тоже нарисую.

— Миргородскую? — удивился Пырков и, проследив за направлением моей «указующей длани», воскликнул: — Ух ты! Как живая! И глаза… Глаза словно сияют! А улыбка! Ты не учился? Нет?

Я покрутил головой.

— Это у меня наследственное. Отец художник.

— Тогда понятно. Профессионал?

— Любитель. Сварщик он.

— Где-то выставлялся?

Я снова сделал отрицательные движения головой.

— А тебе надо выставляться. Я поговорю с товарищами. Думаю, можно устроить выставку в пионерском лагере. У тебя же есть рисунки?

— В основном — портреты учителей, одноклассников… Есть несколько зарисовок с наших военных сборов. Вот сейчас порисую. На скалу всё-равно не пускают…

— Хм-хм… Ты Железняку специально руку сломал?

— Ну, что значит, специально? Я провёл ему приём, он не отпускал мой пояс, вот и поплатился. Там излом сустава неправильный получился. Я и дёрнулся-то всего два раза.

— Надо соизмерять свои действия, Миша. Ты же спортсмен-разрядник.

— Я его не трогал, — скривился и пожал плечами я. — Хочет, пусть жалуется на меня в милицию. Я абсолютно прав.

— Зачем нам милиция? — спросил Пырков усмехаясь. — Нам милиция ни к чему. Всё уже улажено. Хорошо бы тебе извиниться, но ты, я слышал, не хочешь.

— Я его и пальцем не тронул, в отличие от него. И ломать ему руку я не хотел. Он сам засунул её туда, куда его не просили и не разрешали.

— Ладно-ладно, — остановил меня Станислав Куприянович, поднимая ладони перед собой. — Знаешь что-нибудь военное?

— Песни?

Он кивнул.

— Да, много… Землянку, смуглянку… Много…

— Спой твою самую любимую.

— Про войну? Любимую? — удивился я.

— Хм! Я не правильно выразился. Ту, которая тебя больше всего трогает.

— А-а-а… Тогда — «Землянка», конечно.