Общество гурманов (сборник) - Блэйлок Джеймс - Страница 5

Его осенило, что нужно достать записную книжку, найти место под крышей и немедленно записать эту мысль, но сейчас, на просторе, его влекла вперед неумолимая сила, бурлившая в жилах. Он прошел по Нижней Темз-стрит, у подножия холма Фиш-Стрит-Хилл, откуда струился мощный дождевой поток, и немного постоял в нем, внимательно наблюдая за тем, как вода заполняет его ботинки; колокола на церкви Святого Магнуса-Мученика отбили полночь.

Фиш-Стрит-Хилл — многообещающее название само по себе.

— Ха! — крикнул он, вскинув вверх руки и воздев лицо к небесам. Он пошел наискосок по Кинг-Уильям-стрит. Дождевая вода струилась по его лицу, стекала под рубашку через расстегнутый воротник, капала с кончиков пальцев. Вода шумела в желобах вдоль крыш и хлестала из отверстий водосточных труб, вливаясь в общий поток. На его глазах улицы буквально превращались в полноводные ручьи — притоки, несущие свои воды в великую Лондонскую реку и дальше, в море, колыбель всей жизни на Земле…

С превеликим удивлением он обнаружил, что на него смотрит огромная жаба, восседающая над дверью трактира «Полжабы». Он не помнил, сколько прошло времени, не помнил, куда шел, с тех пор как услышал полночный звон колоколов.

ВЛАЖНЫЕ СНЫ

Он очнулся чуть позже и обнаружил себя в невероятно чистой широкой реке. Далеко внизу, в толще воды, в струях течения колыхались водоросли и спешили к морю прозрачные, словно полосы стекла, угри. Хрустальная вода, теплая как парное молоко, синее небо над головой и серебристое море вдалеке. Эту реку он никогда раньше не видел, даже во сне — он сознавал, что спит, и подумал, что в этой реке, возможно, слились все реки мира, как в некоем идеале реки или самого сна. В своем сне он плыл, лежа на спине, глядя в небо, но при этом, не поворачивая головы, видел и все под собой: серебряных угрей, плывущих в море навстречу своей судьбе, колышущуюся полупрозрачную зелень водорослей и блики солнечного света.

Река, неся его в своих водах, вернула ему блаженное чувство покоя и сознание, что он отсутствует неопределенное время. «Сон, — подумал он, — сон внутри сна». Его вынесло в бескрайнее прозрачное море, берега вскоре скрылись вдали, а океанское течение, река среди моря, влекло его все дальше, в оазис тишины в сердце бесконечного умиротворения. Его охватило желание оказаться как можно скорее в этом переливающемся бирюзовом мире безграничного покоя и ясности, мире водорослей и подводных тварей, среди которых он плыл в зеленоватых солнечных лучах. Какая-то его часть узнала это место — воспоминание детства, подумалось ему, или образ из детских снов.

Проснулся он, сотрясаясь от озноба, с адской головной болью. Сон оставался по-прежнему ярким — реальнее, чем темная комната вокруг, — не рассеиваясь и не спеша улетучиться из памяти, что искренне его обрадовало, несмотря на горечь пробуждения. Сент-Ив закрыл глаза и попытался сосредоточиться, но его лихорадочно бодрый ум отказывался сосредотачиваться. Он очень тихо поднялся с кушетки, где спал, и пробрался по стенке к шкафу. Трясущимися руками высыпав содержимое двух пакетиков порошка в стакан, он налил в него воды из кувшина, выпил и замер, дожидаясь, пока порошок успокоит натянутые нервы.

ЛАРКИН СПРАВЕДЛИВАЯ

Элис проснулась внезапно и поняла, что в комнате, кроме нее, никого нет; рядом с ней на кровати лежала раскрытая книга. Сквозь щель между занавесками бил луч солнца; от вчерашней непогоды не осталось и следа. Она немного посидела, собираясь с мыслями, и вспомнила, что намеревалась читать до возвращения Лэнгдона. Должно быть, так и заснула. Лампа, конечно, горела, пока в ней не закончилось масло. Лэнгдон, видимо, так и не возвращался. В постели он не спал, даже поверх одеяла. Однако его подушка пропала.

Он должен был вернуться. Тут она заметила, что в лампе осталось немного масла. Значит кто-то — Лэнгдон? — тихо погасил лампу уже очень поздно ночью.

Она выбралась из постели и поняла, что он провел ночь на жесткой кушетке, где так и лежала его взятая с постели подушка и горка плюшевых пуфиков — судя по всему, со скамеек в пивной внизу. «Как странно, — подумала она, — но наверняка этому есть какое-то объяснение». Ей пришло в голову, что он мог простудиться, пока бродил под дождем, и поэтому решил провести ночь на кушетке, а не рядом с ней. Наверное, зарылся в подушки, чтобы согреться, а потом рано проснулся и спустился вниз.

Она налила стакан воды из кувшина и немного отпила, но от стакана исходил неприятный рыбный запах. В воде всплыли остатки какого-то порошка — вчера вечером их не было. У Элис мелькнули подозрения, но они показалось настолько нелепыми, что она тут же отбросила их. Она наскоро привела себя в порядок и собрала диванные подушки, чтобы захватить их вниз по дороге.

Подушки оказались влажными, как и тонкая обивка кушетки. Неужели он спал в мокрой одежде? Из-под кушетки выглядывал уголок изрядно потрепанной книжки в сафьянном переплете — бросив подушки и подняв ее, она узнала записную книжку Лэнгдона; она тоже была влажной. Элис посмотрела на вешалку у двери, куда он вешал сюртук, но та оказалась пуста. Положив записную книжку на стол рядом с кувшином и тазиком, она подобрала с пола подушки и, толчком распахнув дверь, поспешила вниз, где вернула их на место и пошла к завтраку.

Лэнгдона там не обнаружилось: в зале вообще был только Табби Фробишер, сидевший за столом с маленькой девочкой, еще совсем ребенком, с копной заплетенных в косички черных волос. Ее платье напоминало костюм сиротки из театральной пьесы — разорванное во многих местах и заштопанное разноцветными нитками. Перед ними стояла тарелка тостов, тарелка джема и кофейник, и оба поглощали еду с нескрываемой жадностью. Девочка, с перемазанными черносмородиновым джемом щеками, даже не подняла голову от тарелки, а Табби, отсалютовав ножом, кивнул Элис и указал на свободный стул. Затем, видимо, заметив выражение ее лица, спросил:

— Что-то случилось?

— Ты видел Лэнгдона сегодня утром? — Элис старалась не выказывать беспокойства, совершенно иррационального, как уверяла она себя. — Он обещал позавтракать с нами, чтобы с нашей помощью преисполниться раскаяния о пропущенном вечере в опере.

— Не видел и не слышал. Наверное, ушел куда-то.

— Наверное, — Элис прошла в кухню, где усердно трудилась чета Биллсонов: Уильям жарил на плите колбаски, а Генриетта разбирала корзины с фруктами и овощами.

— Доброе утро, — спросила она. — Вы не видели утром моего мужа?

— Видел, — сказал Уильям. — Ушел ни свет ни заря, чертовски спешил.

— Я как раз собиралась на рынок за зеленью, — вставила Генриетта.

— Он не сказал, куда направляется?

— Ни слова, мэм, — ответил Биллсон. — Даже не оглянулся. Наверное, какое-то неотложное дело. Но он оставил записку, там, под солонкой.

Биллсон нашел на полке записку и отдал ей — влажный клочок бумаги, выдранный из сафьянной записной книжки, с парой слов, нацарапанных неразборчивыми детскими каракулями. У него явно тряслись руки, и в одном месте карандаш даже прорвал дыру в бумаге. «Скоро вернусь», — гласила записка.

— Скоро? — пробормотала она.

— Стало быть, ушел по важному делу, — предположила Генриетта. — Профессор человек здравомыслящий, каких поискать. Присаживайтесь с мистером Фробишером и Ларкин, перекусите. Готова поставить новый блестящий фартинг, что муж ваш скоро явится.

Элис уселась рядом с Табби, который, прочитав записку, повторил замечание Генриетты о здравомыслии Лэнгдона.

— Сейчас в самый раз выпить кофе, — сказал он, наливая ей чашку. — Познакомься, это мой новый друг, Ларкин Справедливая. Недавно познакомились. Уильям Биллсон рекомендовал ее мне за исключительные достоинства, и, думаю, он прав. Мы едим предзавтрачные тосты с джемом, чтобы стимулировать движение пищеварительных соков и как следует подготовиться к основному завтраку.