История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод - Страница 13

Красота «пробуждает вкус к плотским утехам, за коими вслед приходят воздыхания», — утверждает Исидор Севильский (VII век): ведь она всем мила, оттого так трудно уберечь свою жену! Он сетует: красота, наряду с богатством, становится ныне одним из главных поводов для брака, между тем как в старину решающими были знатность рода и доблесть. Заметим, что и мужская красота тоже влияет на выбор супруга: она стоит на третьем месте после отваги и знатности, но перед умом. Несмотря на это, красота, богатство, родовитость и доблесть могут быть поставлены в один ряд как достойные основания честного брака.

В XII столетии все несколько меняется. Тогда стали всерьез задумываться, может ли красота служить законным основанием для брака: ведь любовь помрачает рассудок и ставит под сомнение разумность взаимного согласия! Мнение это, исходящее от Пьера Ломбара, не стало обязательным для всех, однако брак по любви был объявлен «менее почтенным». Сходные воззрения оказались на диво долговечными, если вспомнить, какое удовлетворение Луи Расин выражал по поводу того, что его прославленный отец не заключил брака по любви: «Когда он решил жениться, ни любовь, ни корысть ни в малой степени не повлияли на его выбор: в столь серьезном деле он полагался лишь на разум».

Что же произошло между временами Исидора Севильского и Пьера Ломбара? Брак был признан священным таинством. Конечно, Исидор тоже мог сокрушаться о том, что многие браки основываются на похоти, однако же это не ставило под сомнение нерушимость матримониального контракта. С момента же, когда речь стала идти не только о союзе, заключаемом между семьями, но и о таинстве (XII век), естественно возник вопрос, насколько правомерен союз, заключенный в силу физического влечения. Вскорости ответ был найден: посредством венчального обряда на чету распространяется особая благодать, преображающая плотскую страсть в любовь-милосердие (XIII век). Таким образом, в принципе бесполезно любить ту, кого берешь в жены, и строить ей куры ни к чему: подлинная любовь рождается в супружестве. Эта концепция долгое время будет служить оправданием браков, заключаемых по сговору родни. Недаром в пьесах Мольера влюбленные старцы убеждены, что достаточно лишь свадебной церемонии, чтобы юная девушка ответила взаимностью на их чувства.

Руководства по обольщению, начиная с XII века, в своем понимании предмета тоже исходят из подобного взгляда. Андре Ле Шаплен, создатель трактата «De amore» («О любви»), где кодифицированы основные свойства «утонченной любви», а вслед за ним и его переводчик и интерпретатор Друар Лаваш, переосмысляют причины зарождения любви, следуя за христианскими мыслителями: первый из этих стимулов — «высокая красота» (так же, как у Исидора), второй — «великая доблесть» (особенно это касается мужчин), третий — «словоохотливость», что в данном контексте означает красноречие. Четвертый и пятый стимулы в глазах авторов малопочтенны, ибо это богатство и плотское влечение.

Но авторы неземедлительно начинают преуменьшать власть красоты, тем не менее главенствующую в средневековой литературе. С одной стороны, красота возбуждает желание, а поскольку родители ревниво следят за дочками-красавицами, влюбленные, не сумев утолить свою страсть, с неизбежностью проникаются ненавистью к ее предмету. Вдобавок куда деться от страха, что красота недолговечна, зачастую вовсе искусственна, а в мужчине чрезмерная ухоженность даже подозрительна. Причесываться — это с его стороны верх кокетства! Что до слишком красивой женщины, она не может быть благонравной. Вывод из всего этого один: в мужчине самое достойное любви — его добрая слава, в женщине — благоразумие, изящество в обхождении и чистота нравов.

Но к чему тогда вообще куртуазная любовь? Чего ради обольщать девицу, имея в виду брак с ней? Соблазнение в таком случае должно было бы стать лишь изящным баловством, ограничившись сферой адюльтера, коль скоро «утонченная любовь» в недрах супружества отнюдь не царствовала. Это как нельзя лучше подходит сеньорам, которые вправе выдавать своих дочерей за кого вздумается, одновременно расточая знатным дамам знаки внимания по всем канонам возвышенной любви. При буквальном понимании супружеская любовь так мало отличима от низменного плотского соблазна, что кадреж был бы полностью сведен на нет. Однако реально ли подобное положение вещей?

О ПОЛЬЗЕ СОБЛАЗНЕНИЯ

Почему Хловис женился на Клотильде? Сменяющиеся столетия по-разному отвечают на этот вопрос. До ушей короля дошли слухи об изысканности и благоразумии принцессы, и он, пожелав ее в жены, с этой целью отправил к ее дяде Гондебо посланца. Такова немногословная версия Григория Турского (VI век). Спустя четыре столетия некое анонимное «Жизнеописание» («Vita») объявляет монаршью избранницу уже не только грациозной и рассудительной, но и «прекрасной телом». Несколько позже Эмуэн, монах из Флери (конец X века), не упоминая более о ее красоте, уточняет зато, что Хловис в нее влюбился. Одновременно возникает идея необходимости обоюдного согласия: «Жизнеописание» (IX–X века) утверждает, что посланец, прежде чем просить у Гондебо руки принцессы, удостоверился в согласии самой Клотильды; у Эмуэна из Флери читаем, что ее дядя, прежде чем дать ответ, поинтересовался мнением племянницы.

Итак, красоту восстановили в правах, однако здесь были свои нюансы: клирик из Флери отнюдь не выступал как сторонник полового влечения. Хловис еще в глаза не видел Клотильду, он увлекся ею лишь по рассказам своих посланцев; к тому же он «воспылал к ней любовью в надежде таким манером завоевать Бургундское королевство». Речь шла о политическом союзе, который Эмуэн на скорую руку маскирует под любовь — за два столетия до наступления куртуазной эпохи.

Литература в свой черед тоже предостерегает против браков по договоренностьи семейств. Тристан выступает защитником Изольды, избавляя ее от брака с претендентом, который ей противен, — это, несомненно, доказывает, что насильственное супружество больше не воспринимается как идеальная модель. Однако тот же Тристан является, чтобы предложить девушке другой политический брак, на сей раз с королем Марком! И чтобы обеспечить новобрачным счастье в лоне будущего союза, роман на сей раз рассчитывает не столько на церковное благословение, сколько на любовный напиток по роковому недоразумению выпитый Тристаном! Если бы не такое коварство судьбы, Изольда и Марк прожили бы свой век в любви и согласии.

Впоследствии, когда Тристан в надежде забыть Изольду Белокурую добивается благосклонности Изольды Белорукой, он обращается с брачным предложением к ее родителям, однако берет на себя труд предварительно сжать в объятиях и поцеловать суженую. Тогда все охотно согласились на их брак — поэт подчеркивает это. Идея обольщения здесь в зачаточном состоянии, хоть все и проходит успешно, причем создается впечатление, что для обоюдного согласия это необходимо. Но главное, этот союз демонстрирует крушение традиционной концепции — Тристан от всего сердца верит в то же, что в один голос утверждали теологи и врачи: что брак исцелит его от страсти к Изольде Белокурой. Здесь снова свидетельство милости Божьей, связанное с брачным обрядом (а герой на него-то и надеется), обнаруживает свою недостаточность: «Я так люблю королеву Изольду, что ваша сестра осталась девственницей», — признается Тристан брату своей законной супруги.

Романы, в которых любовь предстает как основная пружина, приводящая в действие сюжет, демонстрируют более прагматичный взгляд на сближение подобного рода, возникший начиная с XII века: не отрицая брака по расчету, он оставляет место и для любви. Старания очаровать будущую супругу уже представляются нормальным образом действия при условии, что родители одобряют задуманный союз. Если он призван обеспечить сближение двух семей или двух народов, крайне важно, чтобы супруги поладили между собой. Об этой надобности напоминают широко известные примеры вроде расторжения Филиппом-Августом брака с Ингеборгой Датской. Чтобы оценить друг друга, молодым людям нужно познакомиться и увлечь друг друга, не слишком полагаясь на чудодейственность брачного обряда.