Древнееврейские мифы - Вогман Михаил Викторович - Страница 23

Иерусалимский Храм: новоевропейское изображение. Ф. де Шампань, «Вид на Иерусалим и Храм царя Шломо (Соломона)», XVII в.

The Metropolitan Museum of Art

Идеи монолатрии были по-своему восприняты и использованы иерусалимской монархией в ее поздний период, когда Самарийское царство пало под натиском Ассирии. В это время мы сталкиваемся с реформами царей Хизкии (Хизки-Яѓу, Езекии, конец VIII в. до х. э.) и Йошии (Йоши-Яѓу, Иосии, конец VII в. х. э.), которые настаивают на централизации культа: единственному Богу предлагается теперь поклоняться в одном-единственном месте — Иерусалимском Храме. Напротив, все множество локальных жертвенников и святилищ объявляется вне закона. Ученые спорят о том, насколько реформы были масштабны в реальности и насколько достигли успеха, однако в любом случае здесь речь идет еще об одном шаге в развитии монотеизма, в том числе в смысле радикального столкновения с привычными культовыми практиками. Именно на этом этапе наиболее ярко проявляется революционная природа монотеизма: старые формы культа отменяются, жертвенники оскверняются, священные статуи разламываются. Никакая толерантность к ним более невозможна. И касается это теперь не узкой интеллектуальной верхушки, а всего строя народной религии. Однако и этот момент революции потребовал двух серий реформ, а потом — Вавилонского плена, чтобы достичь своего результата.

Наконец, колоссальным фактором в трансформации библейской религиозности стал катастрофический исторический опыт, завершивший период монархии: ассирийский плен Самарийского царства (VIII в. до х. э.) и, главное, Вавилонский плен Иерусалимского царства (VI в. до х. э.). Депортация Самарии привела к полному исчезновению ее населения в плавильном котле Ассирийской империи и произвела неизгладимое впечатление на жителей Иерусалимского царства. Ей предшествовало падение сильнейшего северного соседа, Арама (Дамасского царства), и много лет дипломатического взаимодействия с Ассирией. Век спустя Иерусалимскому царству было суждено и самому разделить опыт своих собратьев. В этот период новым вызовом стало противостояние мировым империям (сперва Ассирии, затем Вавилону). Именно этот стимул, по-видимому, стал решающим в формировании образа Бога как вселенского господина, Царя народов, повелителя истории. Территориальным претензиям имперских владык на мировое господство иудейская мысль противопоставила еще более высокую инстанцию, для которой Ассирия или Вавилон тоже суть лишь временные орудия. Земля целиком стала принадлежать Богу, который отбирал или давал народам политическую независимость или господство по Ему лишь известному плану.

Вавилонский плен нанес глубокую травму иудейскому религиозному сознанию. При этом он разорвал старые связи с местом, окончательно уничтожив возможность любых локальных культовых практик. Избежали ассимиляции именно те слои депортированных, кто хранил верность наследию пророков и царей-централизаторов. В депортации они увидели заслуженное наказание за несоблюдение принципов монотеизма в прошлом, и это наказание стало наглядным доказательством истинности пророческой проповеди. Авторы, писавшие в изгнании, должны были найти опору за пределами иерусалимского культа (который был прекращен); этой опорой стала, с одной стороны, скорбная память об этом культе, а с другой — надежда на его восстановление. По-видимому, именно в этой среде сложилось и особое почитание седьмого дня, Шаббата, как своего рода замена Храму, локализованная не в пространстве, а во времени. И конечно, главным и неопровержимым подтверждением истинности древних пророчеств стало чудесное избавление из плена, когда новая империя, Персия, и в самом деле санкционировала возвращение депортированных и восстановление иерусалимского культа.

Еще одним фактором кристаллизации монотеизма накануне плена и в плену стала текстуальность. С собой изгнанники унесли не только воспоминания, но и книги. Именно в плену из них складывалась основа Библии — колоссальный историографический цикл девтерономистской истории и, после плена, Пятикнижие. Так у нового мышления появилась новая форма выражения — библейская историографическая проза; она вытеснила архаический политеистический миф и заменила его собой.

Таким образом, можно сказать, что процесс библейской революции занял весь период от формирования протоизраильской общности с ее аниконизмом и культом YHWH вплоть до конца Вавилонского плена. Кочевнические идеалы вольницы прошли сложный исторический и интеллектуальный путь, связанный с внутренними и внешними вызовами, чтобы в итоге породить монотеистическую теологию и выхолостить архаическую картину мира.

Как мы сказали в начале главы, ведущую роль в формировании и становлении древнееврейского монотеизма сыграло пророческое движение, из-за чего сам этот процесс иногда называют именно пророческой революцией. Хотя своей итоговой формы библейский монотеизм достигнет лишь в послепленном Пятикнижии, идеи, легшие в его основу, можно проследить, с одной стороны, в рассказах о пророках, а с другой — в созданной этими пророками специфической литературе. Эти легенды и эта литература во многом начали заполнять собой пространство, оставшееся от архаического мифа. С одной стороны, они формировали новый образ Божества и мироздания, с другой же — сами становились сакральными нарративами о прошлом.

Сам по себе феномен пророчества не представлял собой ничего уникального или нового для древнего Ближнего Востока. Напротив, представление о существовании прямого информационного канала с надмирными силами — общий момент жизни архаического Средиземноморья. И греки, и евреи, и остальные их соседи регулярно обращались к разного рода специалистам и оракулам по самым различным поводам, начиная с потерянного скота и заканчивая организацией военной кампании. Однако особенностью древнееврейского пророчества стала его независимость от царей и жрецов, превратившая его в самостоятельную политическую силу, своего рода совесть общества.

По-видимому, первоначально пророчество было, как и в других мифологических культурах, сопряжено с представлениями об одержимости особым духом, посланным от Бога (или об особом прикосновении «руки Бога»), в результате которой человек входил в экстатическое состояние и изрекал нечто непроизвольное. Так, на страницах историографических книг мы встречаем, в частности, сонмы пророков, странствующих в исступлении под звуки струнных, ударных и духовых инструментов (1 Цар. 10:5, 10, 19:20). Экстравагантное поведение, как и музыкальное сопровождение (ср.: 4 Цар. 3:15), будет иногда сопутствовать пророчеству и в дальнейшем; нередко выступление пророка могло представлять собой своего рода перформанс. К примеру, предсказывая царю победу над врагом, пророк мог использовать железные рога, восклицая: «Сим ты избодаешь противника!» (3 Цар. 22:11), а предсказывая плен и поражение, ходить нагим и босым (Ис. 20). Тем не менее, по мере дистанцирования от ханаанейских практик, стал складываться более сдержанный образ пророка, куда более соответствующий откровению не бессознательных и природных, а трансцендентных и этических истин. Основным пророческим жанром стала речь — как правило, обличительная, — а со временем и письменный текст такой речи.

У истоков пророческого монолатрического движения могли стоять Эли-Яѓу (Илия) и его ученик Элиша (Елисей), действовавшие, согласно Библии, в Самарийском царстве в IX в. до х. э. Однако и им, по библейской версии, предшествовала цепочка пророков, действовавших при дворе царей и критиковавших их ошибки. Эли-Яѓу и Элиша занимались активной борьбой с культом Ба’ала и пропагандировавшей его династией Омридов; в итоге они, по библейскому рассказу, добились низложения династии, помазав на царство Йегу (Ииуя), а также оказывая поддержку враждебному Дамасскому царству.