Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин - Страница 2

Существует ли сюжет революции как таковой? Война, несомненно, существовала как особый феномен с древности, а со времён Геродота и Фукидида стала предметом исторических исследований. Видимо, по аналогии мы полагаем, что при наличии определённых условий революции могут происходить в любом месте и в любое время. По моему мнению, такое предположение ошибочно, а то, что мы именуем революциями, представляет собой исторически специфическое явление. По сути, оно присуще только Европе и, на протяжении последнего столетия, странам, входящим в зону европейского влияния.

Посему, вместо того чтобы предлагать определение понятия «революция», а затем приводить для сравнения ряд конкретных примеров, я предпочитаю другой путь: от рассмотрения конкретных проблем и событий к более общим суждениям. Мой подход будет не структурным, а историческим. Это означает, что я намерен проследить радикализацию революционного процесса в Европе от начала (каковым я считаю движение гуситов в XV в.) вплоть до XX в., делая особый акцент на двух ключевых примерах современной революции — во Франции в 1789 г. и в России в 1917 г.

Главные вопросы для меня таковы: существует ли базовая модель — если хотите, структура — европейской революции? Можно ли говорить об общеевропейском революционном процессе, в который эта модель разворачивается со временем? И наконец — действует ли в течение всего последнего тысячелетия некий подспудный революционный импульс?

Проблема революции интересует меня не один год. Я начинал с попытки «реконцептуализировать» русскую революцию, которая не укладывалась ни в одну из наших привычных теорий. Большинство из них утверждали, что революция — это процесс, который имеет ярко выраженное начало, середину и завершение, а русская революция с момента захвата власти якобинцами-большевиками зафиксировалась в ультрарадикальном движении, по видимости нескончаемом, на самом деле продолжавшемся 74 года (как если бы французские якобинцы удерживали власть с 1793 по 1867 г.). К коммунистической России неприменимы ни сравнительные категории, как «термидор» или «бонапартизм», ни пояснительные, типа «пролетариат» против «буржуазии», ни такие чересчур широкие понятия, как «модернизация» или «развитие». Ни одна из упомянутых категорий не подходит к уникальности «русского случая». После октября 1917 г. Россия продемонстрировала беспрецедентную картину «перевёрнутого мира», в котором идеология определяла политический строй (гегемонию партии), а политический строй — экономический уклад (командную экономику). При этом в стране не существовало общества (имеется в виду «гражданское общество), поскольку все элементы системы были подчинены задачам и контролю партии — всё устройство в целом оправдывалось великим делом строительства, а впоследствии защиты социализма. Именно по причине отсутствия в Советской России настоящего общества или независимой экономики, способных противостоять тотальному государству, Октябрь удалось «заморозить» на месте, пока он не «потёк» в 1989–1991 гг.

Эти мысли относительно уникальности и перевёрнутой природы советского режима пространно изложены в моей книге «Советская трагедия: История социализма в России, 1917–1991»[1]. Затем я исследовал истоки этого парадоксального явления в контексте современного развития Европы начиная с эпохи Просвещения в работе «Россия глазами Запада: от Медного всадника до Мавзолея Ленина»[2]. Теперь же моя задача — показать, что случай России, при всей его уникальности, также является логичным (хотя и крайним) следствием долгой революционной традиции всей европейской цивилизации. В этой книге Россия не будет фигурировать на первом месте, однако она входит в неё в качестве конечного пункта общеевропейского развития. Основной же темой книги является европейская революционная традиция.

Мой исследовательский подход здесь определяется семью общими положениями.

1. Феномен революции имеет европейское происхождение, подобно тому как европейским творением является современная цивилизация вообще, как бы несправедливо это ни казалось всему остальному человечеству. До XX в. за пределами европейского культурного пространства (к коему, несомненно, относится американский континент) не происходило ничего, что можно было бы по праву назвать революцией. Если на то пошло, за пределами этого пространства не наблюдалось также ничего, хотя бы отдалённо напоминающего демократию, конституционализм, философию индивидуальной свободы или социального равенства как высших общественных благ. Соответственно и слова для обозначения этих понятий существовали только в европейских языках. Таким образом, корни революционного феномена следует искать в чисто европейских институтах и культурных нормах.

2. Вследствие подобной «евроцентричности» революцию нужно изучать в первую очередь с исторической точки зрения, в специфически западных условиях, а не с позиций структурного и «транскультурного» подходов. Американские социальные науки, как правило, структурно ориентированы; они оперируют понятиями «социальной системы» или «общества», которые, как предполагается, имеют одну и ту же базовую структуру везде и всегда, от Франции до Китая и от XII до XX в.[3] История же, напротив, работает с понятиями особенного и преходящего — при такой перспективе различия во времени и месте много значат для разнообразия структур, которое мы наблюдаем в мире.

Марксизм — самая выдающаяся теория революции — предлагает сочетание структурного и исторического элементов. Структурный элемент заключается в том, что, по Марксу, вся история есть «история борьбы классов», а классы повсеместно определяются производственными отношениями, которые ведут к отношениям эксплуатации. Следовательно, говоря о таких разных «правящих классах», как китайские мандарины, индийские брахманы, римские рабовладельцы, западные феодалы или американские плантаторы, мы, по сути, всегда ведём речь об «эксплуататорах». Вместе с тем марксизм историчен в своих положениях о том, что классовая борьба со временем развивается и её интенсивность и сознательность возрастают, по мере того как способ производства становится все более передовым и эксплуататорским. Тем не менее, с точки зрения марксизма, сам ход истории структурирован, ибо во всех цивилизациях существует единая линия социального развития, разбитая на логические этапы: от рабовладельческого строя к феодальному и затем к капиталистическому. Вдобавок марксизм не придаёт большого значения автономии политики или культуры, для него и та, и другая — лишь «надстройка».

Одним словом, несмотря на то что марксизм признаёт исторические различия, обусловленные временем, по-настоящему компаративистским марксистский подход назвать нельзя, поскольку он сводит всю историю к единому набору социально-экономических факторов, организованных по возрастающей. Таким образом, исторический материализм хоть и заявляет: «Европа показывает остальному человечеству его будущее», едва ли может объяснить, почему только европейская «борьба классов» породила те самые революции, которые являются «локомотивами» всеобщей истории. Однако распространённые идеи марксизма, несомненно, по-прежнему оказывают величайшее влияние на современные общественные науки.

3. Западная революция представляет собой в первую очередь политическое и идеологическое преобразование, а не социальное. Наилучшее руководство в данном вопросе — работы Вебера, если воспринимать их как общее методологическое противоядие от Маркса, поскольку Вебер ничего не говорит непосредственно о феномене революции. Важно, что он, как истинный компаративист, пытался объяснить, почему Марксов капитализм зародился в Европе, а не в какой-нибудь другой культуре. Его ответ гласит, что особенность европейской религии, в частности кальвинизма, сделала Европу более динамичной по сравнению с другими цивилизациями[4].