Русские не сдаются! (СИ) - Старый Денис - Страница 45

Так что… Да простят мои коммунистические товарищи, но отвергать Бога я не стану. Ибо человеку обязательно нужно верить во что-то светлое, незамутнённое. В светлое ли будущее при коммунизме или в райские кущи — не важно, но без веры и подкреплённой ею идеологии человеку тяжело.

— Храни все у себя… Оружие, деньги, французские платья… Меня могут забрать на разговоры, но тебя, вряд ли. Золото, оружие, как и договаривались, положишь в доме, где ты на постое… — давал я последние наставления Кашину, когда мы уже причалили и перекинут был трап.

— Не извольте беспокоится, ваше благородие. Оговаривали уже все. И караулы приставлю, и нахаживать стану в трактир, кабы застать вас. Все сделаю. Мы благодарны вам, за то… Простите, ваше благородие, лишнее говорю! — Кашин засмущался.

Я бы мог еще что-то сказать, но на корабль поднималась группа людей. Нет, две группы людей. Одна, так сразу взяла по белы ручки Дефремери и повела к черной, обшарпанной карете, запряженной ухоженными, но точно не лучшими лошадьми. Другая…

— Унтер-лейтенант Норов? — спросили меня. — Проследуйте за мной! Шпагу не забираю, но не след за нее хвататься!

— Ведите! — с улыбкой, не сломленным, решительным голосом, сказал я.

Шпагу не забрали, наверное, и не арестовали. А дальше посмотрим. Ну не сигать же мне в прохладную воду и не плыть до шведской границы. Дома же! А дома и лезвие топора палача приятнее для шеи…

Глава 17

Вытерплю несправедливость, только не бесчестье.

Цецилий

Петербург

18 июня 1734 года

Меня привезли на… стройку. Но я знал и по прошлой жизни, что тут находится Адмиралтейств Нынче лицезрел была карикатура. Будто картинка на обложку сатирического журнала, как пример бесхозяйственности. Ну или обстановка была похожа после разрушительного боя.

Шпиль здания Адмиралтейств-коллегии сброшен, стены частью разрушены, а частью, так и целы. И я не мог понять по какому принципу выбирались участки для демонтажа. И кругом ходят люди, наверное, рабочие. Но… они ходят! И никого на разборах завалов.

Впрочем, не мое это дело. Затеяли ремонт, решили мазанки заменить камнем и реконструировать Адмиралтейство, так давно уже пора. А, нет… Давно как раз и реконструируют, прям как в конце жизни Петра начали, так и продолжают. Такой вот долгострой.

Так что кабинет президента Адмиралтейств-коллегии не был под шпилем, где когда-то было рабочее место Петра Великого, одно из многих. А располагался в деревянном здании, и на вид и на внутреннее убранство, убогом. Зато чуть в стороне от строительства.

В своём кабинете в Адмиралтейств-коллегии меня встречал темноволосый, с добродушным и немного полноватым лицом, Николай Фёдорович Головин. Я подумал, что видимое добродушие президента Адмиралтейств-коллегии не должно было обманывать. Сложно представить чиновника, сплошь добродушного и мягкого, который способен достичь таких высот, как человек, сидящий напротив меня, стоящего по стойке смирно.

— Как вы думаете, господин унтер-лейтенант, почему я позвал только вас? — спросил Головин после продолжительной паузы, пока мы друг друга рассматривали. — Так почему мне пока не интересны те морские офицеры, что участвовали в том бунте? Они прибудут только после того, как станет понятным, как поступят с вами. Так отчего же?

Мне хотелось сказать логичное: «Потому что только я, мои солдаты, как сопровождающие особо важный груз, золото Лещинского, прибыли вперед. А вот Спиридов, Лаптев, Сопотов уже менее интересны для придворных вельмож, чем золото. Потому и должны они плыть другим кораблем».

Да, еще и капитана потребовали быстрее доставить в Петербург, потому Дефремери и был со мной на «Виктории». И не нужен никто иной, ведь вопрос будет решаться со мной, ну и с капитаном. А все остальные причастные вынуждены ожидать, так сказать, на берегу, в какую сторону качнется маятник.

— Не могу знать, ваше высокопревосходительство! — отвечал я лихо и придурковато, как, если верить легендам, и завещано было Петром Великим [это миф, про лихой и придурковатый вид подчиненного перед лицом начальствующем нет ни одного документа].

— Ни на грош не верю! — с раздражением сказал Николай Фёдорович.

Я понял, что лихость мне тут не помощник. Головин ищет решение и, возможно, сам того не осознавая, ждет подсказки, помощи. Надеялся на меня, что предложу выход из положения? Не буду разочаровывать главного морского чиновника.

— Прошу простить, ваше высокопревосходительство, но обстоятельства дела, в коем я был замешан, весьма спорны и однозначного разумения не имеют. С одной стороны, к вашему ведомству я не имею отношения, выполнял свой приказ и был исполнен решимости доставить осадные орудия по месту назначения. С другой стороны, было бы бесчестно мне заявлять, что не я смущал умы матросов и офицеров на фрегате Митава, — решительно отвечал я.

Я уже давно понял, что сам лично могу избежать не то что наказания, но и порицания. В конце концов, могу прикрыться приказом, который мне поступил от командования. Однако честь и достоинство — это не категории какого-то отдельного времени, XVIII или XIX века. Это вневременное. И не попытаться, зная, что я в более выгодном положении, обелить своих товарищей, как они того достойны, я просто не могу.

— Да уж… В том вы правы, что произошедшее можно всяко измыслить, — задумчиво сказал Головин. — Но я не о том. Нынче вижу, что человек вы не лишённый рассудка. Посему есть предложение…

Мне хотелось бы добавить: «от которого я не смогу отказаться». Но в присутствии начальствующего лица, может, и не нужно быть тупым, и разумением своим не смущать, но всяко не показывать своё хоть какое превосходство. Иными словами, первым делом — разъяснения ситуации, ну а шуточки потом.

Головин встал из-за стола, потянулся, разминая затёкшие конечности. Подошёл к окну, но не стал смотреть, что происходит за пределами здания по сути за пределами Адмиралтейств-коллегии. Главный человек в русском флоте повернулся и пристально смотрел на меня.

— Дефремери — справный капитан… — произнёс Николай Фёдорович и задумался. — Таких в русском флоте мало.

Наверняка Головин сейчас решает, стоит ли передо мной так уж откровенничать. Однако и этих слов мне хватило, чтобы понять все те намерения, которые хотел бы озвучить Николай Федорович.

И все же он добродушный, по крайней мере не обделен и этим качеством. Был бы Головин пленен своею властью, стал бы угрожать, требовать. А он не решил «на какой козе ко мне подъехать», как найти подход, чтобы я сам предлагал выгородить французского капитана на русской службе.

— Как строить флот, коли на нем нет офицеров? Ну построим мы фрегат, линейный корабль… Кого ж на них ставить? — после некоторой паузы продолжал Головин.

Видимо, наболело. Да и он в Адмирал-коллегии был только что с секретарем. И никого больше и нет. Не с кем и поговорить, наверное. Понимаю… сам был стариком, страдал, хоть и не признавался и самому себе, от одиночества. И при возможности так и норовил почесать своим языком. Родственная душа. Посидеть бы с ним, по-нашему, по стариковски…

— Мог бы посоветовать вашему высокопревосходительству испытать и повысить в чинах мичманов Спиридова, Лаптева, лейтенанта Сопот…

— Будет вам! — усмехнулся Головин. — Ваша-то судьба нынче ещё не решена, а вы за иных печетесь! Вернемся к делу нашему. И меня вы услышали… Мне позора и предательства не потребно!

— Ваше высокопревосходительство, дозволено ли мне будет высказать, как может сие дело выглядеть? — спросил я, желая несколько помочь Головину в формулировках.

Надеюсь, что я правильно понял, что именно своей фразой о хорошем капитане и о нежелании иметь пятно предателя на русском флоте, хотел сказать Николай Фёдорович.

Запрета высказываться не было, так что я продолжил.

— Французы обманом заманили сперва мичмана Войникова, а после и капитана. Господин Дефремери желал миром уладить недоразумение, но его взяли под стражу. Последовал приказ на фрегат о сдаче. Был ли это приказ именно капитана, или же французы всё-таки хитрым образом всё подстроили, проявляя лукавство и плутовство, мне то неведомо. Может так статься, что это было… — сказал я и получил в ответ удивлённый и изучающий взгляд.