Император Пограничья 7 (СИ) - Астахов Евгений Евгеньевич - Страница 36

Не дожидаясь ответа, доктор отпустил меня и начал расхаживать по мастерской, размахивая руками.

— Три года назад, когда я только начал работать у Уваровых. Меня пригласили осмотреть старого Афанасия — подагра, знаете ли. Я сижу в гостиной, жду, когда меня позовут, и вдруг слышу… О, Dio mio, что я слышу! Голос! Такой голос!

Доктор прижал руку к сердцу и закатил глаза.

— Она пела арию из «Травиаты». В музыкальной комнате, думая, что никто не слышит. Но я слышал! Меццо-сопрано такой красоты, такой глубины! Моя покойная мама, царство ей небесное, водила меня в Ла Фениче, когда я был мальчишкой. Я слышал лучших певиц Италии, но этот голос… Questo voce divina! Божественный!

— И вы пошли на голос? — подсказал я, видя, что итальянец замер в театральной позе.

— Naturalmente! Конечно! Полетел, как мотылёк на пламя! — Альбинони возобновил хождение. — Открываю дверь — и вижу её. Варвара стояла у рояля, вся освещённая послеполуденным солнцем. Высокая, статная, с такими формами, что Рубенс бы плакал от восторга! Но знаете, что меня поразило больше всего?

Я отрицательно покачал головой, хотя Джованни и не смотрел на меня, увлечённый воспоминаниями.

— Её глаза! Карие, с золотыми искорками, полные такой печали, такой тоски! И когда она увидела меня, знаете, что сделала? Не вскрикнула, не возмутилась вторжением. Она улыбнулась! Так грустно, так нежно… И сказала: «Простите, доктор, я не знала, что меня слышно. Надеюсь, я не помешала вашей работе?»

Джованни остановился у окна, глядя куда-то вдаль.

— С того дня мы стали… как это сказать… anime gemelle, родственными душами. Она единственная в том доме, кто любил музыку, искусство, поэзию! Остальные Уваровы… ба! — он сплюнул. — Им нужны были только деньги, власть, выгодные сделки. А Варвара… Она читала мне стихи Лермонтова и Пушкина, а я рассказывал ей о венецианских карнавалах. Она играла Шопена, а я пел неаполитанские песни.

— Как она относилась к делишкам своей семьи? — уточнил я.

— Осуждала их! О, да! — Альбинони развернулся ко мне. — Вы бы слышали, как она спорила с отцом! «Папенька, — говорила она своим бархатным голосом, — как вы можете брать такие проценты с бедняков? Это же грабёж!» А он только смеялся и говорил, что она слишком мягкосердечна для этого мира. Мягкосердечна! Questa donna coraggiosa! Эта храбрая женщина!

Доктор подошёл ближе, понизив голос до заговорщического шёпота.

— Знаете, почему её отправили в монастырь? Не только из-за нашей… дружбы. Она пригрозила рассказать князю о махинациях рода! О подкупленных чиновниках! Об уходе от налогов! О творящемся произволе! Вот какая она — бескомпромиссная в вопросах чести!

— И красивая, надо полагать, — добавил я с лёгкой улыбкой.

Глядя на него, я невольно вспомнил Хильду. Моя жена не была классической красавицей — слишком высокая для женщины, с руками, привыкшими держать меч, а не прялку. Вдобавок, её лицо, покрытое веснушками, пересекал шрам от виска к щеке, а кожа была загорелой и грубой от ветра и солнца. Помню, как мой старый друг Торвальд однажды пошутил, что я выбрал себе валькирию, а не жену.

Однако для меня она была прекраснее всех утончённых придворных дам. Я видел, как золотые пряди выбиваются из-под её шлема во время боя, как шрам на щеке становится почти незаметным, когда она улыбается, а морщинки собираются в уголках серых глаз, когда она смеётся над моими шутками. Как её покрытые отметинами битв пальцы нежно гладили волосы Астрид, когда она укачивала нашу дочь, напевая древние песни. Красота — в глазах смотрящего, и любовь делает нас слепыми к тому, что другие считают недостатками.

— Красивая? КРАСИВАЯ⁈ — хирург всплеснул руками. — Это слово недостойно её! У неё кожа как алебастр, только теплее, живее! Волосы цвета спелой пшеницы, тяжёлые, густые — она закалывает их в такой узел на затылке, но я видел однажды, как она расчёсывалась… Madonna, они доставали до пояса! А руки! Вы видели когда-нибудь руки настоящей пианистки? Длинные пальцы, но не тонкие — сильные, уверенные!

Он продолжал расписывать достоинства Варвары ещё минут пять, упоминая её «античный профиль», «лебединую шею» и «походку королевы». Я слушал вполуха, продолжая создавать гильзы силой своего Таланта.

— … и когда она смеётся, то прикрывает рот ладонью, но глаза! Глаза сияют таким светом, что… Боярин, мы пойдём к отцу Макарию? Сейчас? Per favore!

Я кивнул, вытирая руки ветошью.

— Пойдёмте. Думаю, священник сейчас в часовне.

Мы вышли из мастерской и зашагали по улочкам Угрюма. Альбинони продолжал говорить, перескакивая с одного воспоминания на другое.

— А знаете, что она сказала, когда я признался в своих чувствах? «Джованни, — сказала она, — вы понимаете, что мой отец вас убьёт?» И я ответил: «Варвара, ради одного вашего поцелуя я готов умереть тысячу раз!» Возможно, это было чересчур драматично, но она засмеялась! А потом…

Он замолчал, и на его лице появилась мечтательная улыбка.

— А потом? — поинтересовался я.

— А потом она меня поцеловала, — выдохнул итальянец. — И это было лучше всех опер мира вместе взятых.

Я невольно улыбнулся, вспомнив свой первый поцелуй с Хильдой. Это случилось после жестокой битвы с хазарами, когда мы стояли на поле, усеянном телами врагов. Моя будущая жена сняла шлем, и её золотые волосы рассыпались по плечам, перепачканным кровью и грязью. Я подошёл поздравить её с победой — она вместе со своим отрядом удержала левый фланг, когда иные воины дрогнули.

«Отличная работа», — сказал я, любуясь тем, как она вытирает меч о плащ поверженного врага.

Хильда посмотрела на меня своими серыми глазами, в которых ещё горел огонь сражения, и усмехнулась:

— Неплохо для женщины?

Вместо ответа я шагнул к ней и поцеловал. Решительно, без колебаний, как делал всё в своей жизни. Её губы оказались солёными от пота, жёсткими от холодного ветра, но такими живыми после близости смерти. Хильда не отстранилась, не сопротивлялась — ответила с той же страстью, что и билась в бою.

Когда мы разомкнули объятия, она смотрела на меня с вызовом:

«Это всё, на что способен могучий конунг?»

Император, завоеватель, повелитель армий — и вдруг я понял, что встретил женщину, которая не склонит голову перед моей властью.

Да, я понимал итальянца. Некоторые поцелуи действительно дороже всех сокровищ мира.

Мы вошли в прохладный полумрак часовни. Отец Макарий как раз наводил порядок в помещении, аккуратно протирая иконы от пыли.

— Отец Макарий, — окликнул я. — Можно вас на минуту?

Священник повернулся к нам, и его добрые глаза сразу отметили взволнованное состояние доктора.

— Конечно, дети мои. Чем могу помочь?

Я кратко изложил ситуацию — освобождение Варвары из-под семейной опеки, необходимость отправить ей послание в Покровский монастырь. Макарий слушал внимательно, поглаживая свою окладистую бороду.

— Покровский монастырь… Да, игумения Серафима мне знакома. Строгая женщина, но справедливая. Я могу связаться с ней и попросить передать вашу весточку, кому надо.

— Padre! — Альбинони схватил огромную ладонь священника своими руками. — Вы спасёте мне жизнь! Я должен знать, что с Варварой всё в порядке!

— Успокойтесь, сын мой, — Макарий мягко высвободил руку. — Я займусь этим сегодня же. И попрошу матушку Серафиму передать вашей… подруге послание.

— Grazie! Grazie mille! — Альбинони готов был расцеловать священника, но тот остановил его жестом.

Мы договорились, что хирург продиктует короткое письмо для Варвары, которое отец Макарий включит в своё послание игуменье. Выходя из храма, доктор выглядел совершенно преображённым — вместо отчаяния на его лице сияла надежда.

— Боярин, — сказал он, останавливаясь на пороге. — Спасибо вам. Вы дали мне больше, чем просто возможность связаться с Варварой. Вы дали мне веру, что всё будет хорошо. Grazie molto!

Я кивнул, думая про себя, что оптимизм итальянца может и пригодиться в грядущие тёмные дни. А встреча Джованни с его «венецианской Венерой» обещала быть… интересной.