Громов: Хозяин теней 4 (СИ) - Демина Карина - Страница 24

Взгляд у Михаила Ивановича тяжёлый. И смотрит он долго. Так долго, что сердце обрывается. А если я в нём ошибся? Если… искушение ведь огромное. Громовых наверняка будут искать, и кто бы игру не затеял, у него и власть, и деньги.

И будет, что предложить человеку.

И может, предложение уже сделано, а теперь…

— Свидетели, — Михаил Иванович отмирает. — Свидетели — это хорошо… пускай посидят. А я пока и вправду гляну, чего там…

И рукой махнул.

Так… он узнал. Не мог не узнать. Но вида не подал. И о чём это говорит? Ни о чём. Официально нас никто не ищет, а потому орать «хватай их» смысла никакого.

Спокойно.

Дергаться сейчас и вправду нечего. И метаться. И бежать… куда, мать его, бежать?

— Открывайте, — Михаил Иванович встал перед дверью, которую успели перетянуть цепью, хотя кто и когда это сделал, я понятия не имею. И военные к этой двери подбегают, выстраиваясь двойным оцеплением.

Нас оттесняют в сторону.

— Савка, он же ж…

— Тихо, — шепчу Метельке. — Повезло, считай.

Надеюсь, что я всё-таки не ошибся. Потому что в этом деле без Синода не обошлось, а значит, и разбираться должен кто-то, кто знает эту кухню изнутри.

Двери отворяются с протяжным скрипом, а Михаил Иванович встаёт перед тёмным квадратом. Он начинает читать молитву, и с каждым произнесённым словом голос его набирает силу. Он гудит, что колокол.

Что все колокола в этом дерьмовом городе.

И меня накрывает.

Я сгибаюсь, затыкая уши руками, не желая слышать. А желудок сводит судорогой, рот наполняется кислой слюной, которую сплёвываю под ноги. Но её становится только больше и больше. Фигуру Михаила Ивановича окутывает сияние. Не знаю, видят ли другие этот белый свет, но меня он слепит. И я отворачиваюсь. Рядом Метелька бормочет молитву, а казак, приставленный к нам, широко крестится. Свет же устремляется внутрь цеха, и по ушам бьёт уже совокупный протяжный вопль тварей, что сгорают в нём. Их там прилично. И старые, и вырвавшиеся через разлом. Тени обожрались, а теперь, получается, и жрать будет нечего.

— Силён, — бормочет казак. — Свезло… самолично приехал.

Свезло.

Это уж точно.

— Так, — жандарм держится в стороне, и я вижу, что его тоже окутывает сила, то ли защищая от света, то ли отзываясь на него. — Петренко! Метнулся в ближайшую корчму… какая тут приличная?

— А вот тут сразу за воротами, — влезает Метелька, щурясь. — Которая с петухами намалёванными. Там даже господин управляющий столоваться не брезговал. И так-то… прежний управляющий.

Верно.

Новый вряд ли снизойдёт.

— Вот, слыхал? Бери, чего у них свежего. И молока обязательно! И мёду. И всего-то… Михаил Иванович, вы присядьте, наши там сами теперь… вот… Коновалов, тащи какого ящика… и помогите, не стойте… вот вечно вы себя не щадите, можно ж…

Ящик притаскивают к стене. И Михаила Ивановича выводят, усаживают и он садится, закрывая глаза, запрокидывая голову. Лицо его бледно, щёки ввалились и кажется, что за прошедшие минут десять он похудел на десяток килограмм. Выходит, эта светоносность тоже нелегко даётся.

А я сую руку под рубаху.

Крестик раскалённым угольком сам скачет в пальцы и я морщусь. Его носить приходится, потому как в здешних реалиях отсутствие крестика на груди вызывает слишком много вопросов. А вот пёрышко ангельское боль от ожога унимает. Честно говоря, сам не знаю, зачем его ношу. Так-то оно, если к голому телу, то неприятное, обжигать не обжигает, но постоянно царапается. И кожа потом красная. И по-хорошему бы его дома оставить, в шкатулке, куда я убрал комок и второе перо. А я вот… Еремей ладанку из холстины смастерил, и даже спрашивать не стал.

Надо — значит, надо. И выходит, что в самом деле вот надо.

— Вот, — я стягиваю шнурок через голову и сую ладанку в вялую холодноватую руку. И это тоже кажется правильным. Он сперва не понимает, а потом пальцы сжимаются.

И Михаил Иванович вздрагивает.

А взгляд какой…

— Потом, — шепчу одними губами. — Берите. Вам от него, чую, больше толку будет.

Ангельское пёрышко начинает светиться да так, что через холстину видать, и Михаил Иванович, резко выдохнув, обматывает веревку вокруг запястья, а само перо прячет в широком рукаве.

— Спасибо, — я тоже читаю это по губам.

И склоняю голову: не за что.

Так и сидим. Долго ли, коротко ли… сказки тут такие, что лучше бы без них. Но вот Михаил Иванович машет кому-то рукой и тут же рядом вырастает казак, который и помогает подняться.

— За мной, — это уже нам с Метелькою. Вставать страсть до чего не хочется, но по морде казака вижу, что лучше бы нам своими ногами воспоследовать.

Идём.

Идти недалеко. Здание конторы жмётся к забору. Первый этаж её сложен из камня, а вот второй и третий — деревянные. И само это здание несуразное, похожее на чрезмерно вытянутый скворечник. Здания-то надстраивались на скорую руку, вот и покосило его на один бок. Оконца узкие, за стёклами и не разглядеть, чего там, за ними, деется.

Внутри тоже пылью пахнет, но иною, бумажною.

— Свободен, — Михаил Иванович опирается на шкап. Вот только казак уходить не хочет. Стоит. Хмурится. Переминается с ноги на ногу. — Чего?

— Не велено.

И на нас глядит, прям с прищуром, точно видит больше, чем надобно.

— Эти… не тронут, — Михаил Иванович усмехается. — Ты лучше вот поесть принеси, а? И попить.

— Иди, — в контору заглядывает и давешний жандарм. — Как вы себя чувствуете?

— Неплохо.

— От и ладно. С едой, к сожалению, пока не выйдет. Слух пошёл, что тут прорыв, вот люд на всякий случай и убрался. Все ближайшие трактиры закрыты. Я-то послал человека в ресторацию, но пока ещё найдут, пока вернутся. Вы уж потерпите.

— Ничего страшного, — Михаил Иванович кивает, мол, случается и такое.

А выглядеть он стал получше. Пёрышко в руке прячет, а может, и нет его уже? Спросить? Но это потом, наверное.

— Савелий, садись куда… и ты… как тебя?

— Метелька.

— Что, так и кличут? Прям и крестили?

— Козьмою крещён, — сказал Метелька, косо на меня глянувши. — Но я так-то непривычный. Лучше Метелькою кличьте.

— И ты садись, отрок… а вы, Карп Евстратович, будьте любезны, озаботьтесь, чтоб нас тут никто не побеспокоил. Беседа будет долгою…

— Может, секретаря прислать? Чтоб сразу и записал?

— Не надобно. То дела синодские.

— Забираете?

— Как можно? Поделимся. Вот, скажем, чтоб почти по Писанию. Синоду — синодово, а террористы — это уже мирское. Вы там доследуйте, чего получится. А я помолюсь…

И морда лица прямо благою сделалась. Я сразу и поверил в силу этое молитвы.

— Да понимаю, Михаил Иванович. У вас свои инструкции, у нас — свои, — Карп Евстратович огляделся и щёлкнул пальцами. — Я ж вам не помешаю? Осмотреться бы надобно, а то мало ли… в Пензе вот так сперва устроили взрыв в цехах, а когда дознание началось, то точно так же следователь в конторе расположился. Хозяина вызвали, приказчиков. Опрос начали. Тогда-то в другой раз рвануло. И пострадали уже наши…

Я смотрел, как над пальцами Карпа Евстратовича появляется дымка, которая расползается по полу. И меня она обняла, скользнула по плечам, что покрывало. Пахло от него едва уловимо — ладаном и ещё железом.

— Совсем люди одичали… — покачал головой Михаил Иванович.

— Да нет. Иное тут. Не дикость, скорее уж наоборот. Дикарь в своей натуре прост и устремления его ясны, понятны. Здесь же лично я вижу изощрённое коварство, рождённое разумом. И разум этот весьма преуспел во многих науках…

Карп Евстратович удалялся, и сила с ним. А я подумал, что это и вправду логичный ход. Толку-то взрывать цех? Ну, машины там.

Рабочие.

Они-то в чём виноваты?

Да и припёрся Анчеев спозаранку, когда цех пустым был. Если уж хотелось шуму и жертв, логично было бы погодить с полчасика, когда на проходной народу соберется, а там и убиваться. Паника бы поднялась. Затор. Твари. Люди. Жертв была бы уйма.