Фермер: перерождение (СИ) - Тыналин Алим - Страница 4

— Тяжело было? — спросил я, осторожно прощупывая почву для разговора.

— Эх, милок, — вздохнул Егорыч. — В аду легче! Зима та сталинградская — страшнее не видал. Немцы жгут все, что горит, от холода. Мы в развалинах траншеи роем, каждый дом — крепость, каждая стена — фронт. Волга за спиной, приказ: «Ни шагу назад!» и все, хоть умри, а держись. И держались! — он стукнул кулаком по столу.

Я слушал внимательно, отмечая детали, пытаясь сопоставить рассказ старика с тем, что знал об истории Сталинградской битвы из будущего. Егорыч говорил с паузами, подбирая слова, иногда осекаясь, когда воспоминания становились слишком яркими.

— После войны сюда вернулся, — продолжил он, немного успокоившись. — Землю восстанавливали, хозяйство поднимали. Тяжело было, но справились. Я в кузнице работал, потом в леспромхозе, как нога шалить начала. — Он постучал по своему правому колену. — Осколок там сидит, напоминает о войне. Теперь вот на пенсии.

— А совхоз как? — спросил я, переводя разговор. — Хорошее хозяйство?

— Серединка на половинку, — философски ответил Егорыч. — Бывало хуже, бывало лучше. Громов мужик толковый, хозяин. Но связан по рукам и ногам планами сверху да инструкциями. Попробуй тут развернись! А народ у нас работящий, земля богатая, только вот…

Он многозначительно замолчал, затянувшись папиросой.

— Только что? — подтолкнул я.

— Порядка настоящего нет, — тихо, почти шепотом ответил старик. — Не как при Сталине. Тогда строго было, но ясно — вот цель, вот средства, а кто не хочет работать — на лесоповал. А сейчас все размыто. Планы есть, а стимулу нет. Отчетность важнее реальных дел стала.

Егорыч говорил без страха, словно привык высказывать вслух то, о чем другие предпочитали молчать. Возможно, фронтовое прошлое давало ему такую привилегию.

— А руководство районное какое? — продолжал я осторожные расспросы.

— Климов, первый секретарь, мужик неплохой, но слабоват характером, — Егорыч понизил голос до шепота. — А вот Лаптев, второй секретарь, тот еще прохиндей. Все на место Климова метит, интриги плетет. Но рановато о высоком политесе говорить, ты сначала обживись, осмотрись…

Старик поднялся, разминая больную ногу.

— Печку-то сегодня растопишь? Сыро здесь, а тебе после контузии твоей лишняя простуда ни к чему.

— Обязательно, — кивнул я. — Спасибо за беседу, Иван Егорович.

— Какой я тебе Иван Егорович? — фыркнул старик. — Говорю же, Егорыч я. Заходи вечерком чай пить, если управишься с уборкой. Самовар поставлю. Заодно и расскажу, что тут к чему в «Заре» нашей.

Старик направился к выходу, но у двери остановился:

— Да, и не забудь, воду из колодца набрать лучше засветло. Ночами тут темень непроглядная, хоть глаз выколи.

С этими словами он вышел, оставив меня одного в тишине дома, нарушаемой только тиканьем вновь заведенных мной ходиков и шорохом майского ветра за окном.

Я подошел к окну, проводил взглядом удаляющуюся фигуру старика. Егорыч шел, прихрамывая, но держался прямо, с достоинством человека, повидавшего столько, что уже ничто не могло сломить его дух.

Мне повезло встретить такого соседа в первый же день. Фронтовик, старожил, из тех, кто помнит эпоху до коллективизации, военные годы и все этапы советской истории, которые я изучал только по архивам и мемуарам.

Первый контакт с местным жителем вроде бы сложился удачно, и это обнадеживало.

Я вернулся к осмотру дома, мысленно составляя список необходимых работ и материалов. Дом лесника, теперь мой дом, имел все шансы стать не только удобным жилищем, но и штаб-квартирой для моих будущих планов.

Первым делом я занялся печью. Я умел растапливать русскую печь, еще с прошлой жизни. Укладывал поленья определенным образом, крест-накрест для лучшей тяги.

В сарае нашлась береста, идеальная для растопки. Поленница за домом радовала обилием сухих березовых дров, аккуратно уложенных под навесом. Федор Макарыч явно был хозяйственным человеком.

Через полчаса печь загудела, наполняя дом теплом и запахом березового дыма. Я открыл все окна настежь, впуская свежий воздух и выгоняя застоявшуюся затхлость. Из кладовки извлек метлу с жесткой щетиной, ведро и тряпки. Уборка предстояла масштабная.

Работа шла споро. Тело Виктора, молодое и сильное, без труда справлялось с физическими нагрузками.

Я сметал паутину с потолка, протирал пыль с мебели, мыл полы. Под слоем пыли обнаружилась добротная мебель из массива дерева, которую в будущем антиквары двадцать первого века продавали бы за баснословные деньги как «советский винтаж».

В буфете нашлась посуда — граненые стаканы, фаянсовые тарелки с синим ободком, алюминиевые ложки, потемневшие от времени. В верхнем ящике стола коробка с инструментами: молоток, плоскогубцы, отвертки, рубанок. На полке у окна стопка книг: потрепанный однотомник Пушкина, «Тихий Дон» Шолохова, несколько брошюр по лесоводству, старые подшивки журнала «Техника-молодежи».

Я полистал страницы, и фотографическая память, способность, которой я обладал в прошлой жизни, мгновенно фиксировала содержимое. Это умение не раз выручало меня в работе политтехнолога. Достаточно было один раз просмотреть досье на политического оппонента, и я помнил каждую деталь, каждую уязвимость, которую можно использовать.

К вечеру первый этап уборки был завершен. Дом преобразился.

Чистые полы поблескивали в лучах заходящего солнца, кровать застелена свежим бельем из моего чемодана, печь, натопленная до приятного жара, согрела стены.

Я вышел на крыльцо, с удовольствием вдыхая прохладный вечерний воздух. Закат окрасил небо над лесом в оранжево-розовые тона. Где-то вдалеке замычала корова, возвращающаяся с пастбища. Совсем другие звуки, чем в моем прошлом мире с его постоянным городским гулом.

— Эй, агроном! — окликнул меня Егорыч, показавшийся у своей калитки. — Управился? Самовар готов, заходи!

Я решил не отказываться от приглашения. Первое правило политтехнолога: создавай сеть контактов на новом месте, особенно среди старожилов.

Дом Егорыча выглядел как музей советской эпохи. Горница, чисто выбеленная известкой, увешана фотографиями в рамках.

Портрет Сталина в военной форме соседствовал с выцветшими снимками фронтовых товарищей. На комоде патефон с раструбом и стопка пластинок.

Стол накрыт белой скатертью. На нем красовался начищенный до блеска самовар, пыхтевший паром, рядом тарелка с баранками и вазочка с темно-коричневым вареньем.

— Садись, гостем будешь, — старик указал на стул. — Чай у меня особый, с смородиновым листом и зверобоем. Для мозгов полезно, после твоей контузии в самый раз.

Я не стал поправлять насчет «контузии». В некотором смысле, внезапное перемещение из 2023 года в 1972-й было похлеще любой контузии.

Егорыч разлил чай по граненым стаканам в мельхиоровых подстаканниках. Чай пах лесом и летом, темно-янтарный, крепкий.

— Ну, рассказывай, — старик подвинул мне варенье, — чего столичного агронома в нашу глушь занесло? С твоим-то красным дипломом небось в области остаться мог?

Я прикинул, как лучше ответить. Врать следовало поближе к правде.

— Хотел посмотреть настоящее сельское хозяйство, не по учебникам. Да и спокойнее здесь, природа… Для научных наблюдений хорошие условия.

— Ага, — кивнул Егорыч, — от городской суеты подальше. Понимаю. Только учти, у нас тут свой уклад. Городские теории не всегда к нашей земле подходят.

Он отхлебнул чай и прищурился.

— А вот скажи мне, агроном, чему вас там в институтах учат нынче? Неужто и впрямь науке о земле?

В его голосе прозвучала нотка скептицизма, которую я часто слышал у людей старой закалки в отношении молодых специалистов с дипломами.

— Учат понимать почву, растения, природные циклы, — ответил я. — Но без практики, без опыта местных жителей все эти знания бесполезны. Потому и приехал, учиться у таких, как вы.

Лесть была легкой, почти незаметной, но эффективной. Лицо старика просветлело.