Баскервильская мистерия этюд в детективных тонах - Клугер Даниэль Мусеевич - Страница 19

Причем есть тут и еще одна тонкость: у Артура Конана Дойла двойником преступного предка оказывается убийца, пришедший из болот. А вот у Честертона двойником преступника становится жертва.

А что же преступник?

В этом и сказывается загадочность увлекательного рассказа. Ибо, совершив преступление, он исчезает. При этом исчезновение ничем не оправдано, вот что крайне любопытно! Убийца несчастного наследника совершает преступление ради того, чтобы занять его место, — он влюблен в Аделаиду Дарнуэй, в ее поистине неземную красоту. Почему же он исчезает? Ведь лишь после его исчезновения отец Браун раскрывает преступление!

Формально, отрешившись от мистической Тайны и ограничившись рациональной Загадкой, мы можем предположить: преступник решил, что сможет вернуться попозже, спустя некоторое время, когда всё уляжется, когда его возлюбленная забудет о случившейся трагедии. Но это — предположение, могущее появиться у читателя. Автор же лукаво умалчивает о причинах исчезновения убийцы. Его это событие словно бы не интересует, как оно не интересует и его странного героя, странного священника. Отец Браун нашел разгадку убийства, развеял мистический туман, окутывавший проклятье семьи Дарнуэй.

И оставил нас в недоумении: так было это проклятье или не было? Почему преступник избрал столь странный, прихотливый путь к совершению преступления? Подделать старинную картину, придумать легенду, подделать какие-то документы, — и всё это для того, чтобы избавиться от соперника, который ни о чем не подозревает, никого не знает (и его никто не знает). Почему седьмой наследник? Кем был лорд Дарнуэй, отстоящий от несчастного австралийца на четырнадцать поколений? Почему именно его образ взял убийца за отправную точку своего дьявольского плана?

Подделка за подделкой, фальсификация за фальсификацией, фикция за фикцией.

Если преступник олицетворяет самого «Прародителя зла» или, во всяком случае, кого-то из приближенных к нему служителей, то лишь мрачной, недоброй иронией можно объяснить перенос дьявольской хромоты — на жертву, превращение жертвы в точную копию прежнего служителя зла (не важно, сделан ли старинный портрет-подделка копией жертвы или жертва — копия портрета). И ведь ему всё удалось! Дьявол (или слуга его) торжествует: «седьмой наследник», появления которого панически боятся все обитатели поместья Дарнуэев, мертв. Отравлен. Убил себя в соответствии с «пророчеством». Место у ног красавицы свободно.

А убийца убегает. Опасаясь разоблачения? Нет, он слишком самонадеян и высокомерен по отношению к своему наивному другу Пейну и тем более какому-то провинциальному священнику.

Но убегает. Как? Куда? Почему?

Аделаида Дарнуэй, прекрасная хозяйка поместья, не зря показана существом не от мира сего. Но не порождением же ада! Нет, конечно, она, скорее, ангел. Какой частый для романтической литературы сюжет — дьявол, влюбленный в ангела! Конечно же они не могут соединиться. Потому и исчезает дьявольский художник-убийца Мартин Вуд.

И вот это его исчезновение дает толчок к раскрытию преступления. Только после исчезновения Мартина Вуда отец Браун разоблачает убийцу. Но, как это происходит в большинстве рассказов Честертона, земное возмездие убийцу не настигает. И тут вновь сходятся линии «Собаки Баскервилей» и «Злого рока семьи Дарнуэй»: преступника больше нет. Он растворился в ядовитых испарениях Гримпенской трясины, в тумане, клубящемся вокруг поместья Дарнуэй. Он возвращен в ад — стараниями главного героя, отца Брауна.

Но… портрет, им написанный, остается висеть на стене полуразрушенной галереи. И стих-проклятье, сочиненный им, — тоже: «В седьмом наследнике возникну вновь…»

«Не имеет ни малейшего отношения к реальности»

Связь образа монаха с таинственным и страшным, с инфернальным давно уловлена и использована литературой: чуть ли не во всех готических романах (близких родственниках детектива) присутствует зловещий монах. Высшей точки образ достигает в гофмановских «Эликсирах Сатаны». И чтобы закончить это суждение, напомню: в еврейских волшебных сказках злого волшебника зачастую зовут Клойстер. «Клойстер» — на идише «монах». Конечно, тут есть и отражение гонений на евреев со стороны именно «черного духовенства», но и отголосок сказанного выше.

По какой причине образ монаха в фольклоре столь часто оказывается связанным с миром смерти, остается лишь догадываться. Хотя догадаться можно: народное сознание легко превращает, например, чудо пресуществления, евхаристию — в атрибут темного жертвоприношения и чуть ли не черной магии. К этому можно прибавить и тот, вполне объяснимый исторически факт, что большинство средневековых алхимиков и чародеев были монахами (кем же еще! — самый образованный слой населения). Ну, а о родстве детектива с волшебной сказкой и низовой мифологией я уже говорил, так что странные черты сыщиков-монахов — всего лишь родимые пятна, наследственные признаки, пришедшие не от религии, а от эпоса, отзвуки профанированных Дионисийских мистерий и сохранившихся суеверий и предрассудков.

Завершая рассмотрение фигуры сыщика-священнослужителя, перейду к роману Артуро Переса-Реверте «Кожа для барабана, или Севильское причастие». Вообще, книги испанского писателя на сегодняшний день (наряду с произведениями Умберто Эко и Рэя Брэдбери) — самые характерные для изучения «подсознания детективного текста» — мифологических архетипов жанра.

В «Коже для барабана» действует сыщик — посланец Ватикана отец Лоренсо Куарт, фигура весьма своеобразная. Монах, выполняющий щекотливые поручения римской курии, ее «особого отдела» — так называемого Института внешних дел, нынешнего правопреемника средневековой инквизиции, карающей десницы католической церкви. Начальник Лоренсо Куарта, архиепископ Спада, характеризует своего подчиненного короткой фразой: «Он хороший солдат».

Перес-Реверте наделил своего героя острым аналитическим умом, пунктуальностью и тщательностью в выполнении мирских дел. Примечательная внешность — серебро с чернью, невозмутимость, эдакий современный крестоносец… или служитель темных сил. Главное же, что отличает отца Лоренсо Куарта, — отстраненность, чуждость окружающему миру и человеческим страстям, характерная для всех его литературных предшественников. Занимаясь расследованием загадочных событий вокруг севильской «церкви, которая убивает, защищаясь», этот воин-монах демонстрирует, с одной стороны, дедуктивные способности, роднящие его с отцом Брауном (или, если угодно, с аббатом Фариа), с другой — решимость совершать поступки, мягко говоря, не очень законные, но вполне соответствующие, например, вкусам и характеру графа Монте-Кристо…

Вернемся же к главному герою этой главы — аббату Фариа. Его вторая особенность, переданная по наследству другим персонажам детективной литературы, — ограниченность перемещений. Он не может покидать определённое ему пространство — здесь его власть безгранична, здесь его царство. Выражается ли эта особенность тем, что герой, подобно родоначальнику «династии», пребывает в заключении и решает детективные загадки, сидя за решеткой, — как, например, дон Исидро Пароди — герой цикла детективных рассказов, написанных Хорхе Борхесом и Адольфо Касаресом, «Шесть задач для дона Исидро Пароди»; или доктор Ганнибал Лектер из тетралогии Томаса Харриса; или же он чрезмерно тучен и малоподвижен, подобно Ниро Вулфу, придуманному Рексом Стаутом, — но он функционирует нормально лишь в очень ограниченном пространстве.

Тут я позволю себе остановиться и поговорить немного о доне Исидро Пароди, борхесовско-касаресовском сыщике. Эту книгу («Шесть задач для дона Исидро Пароди»[120]) почему-то упорно называют пародийной. Мне кажется, что приключения дона Исидро — не пародия, а игра, а это, согласитесь, не одно и то же. «Шесть задач» — игра в детектив или, вернее, игра в мировую литературу по детективным правилам. Среди героев мы обнаруживаем, например, отца Брауна. Только здесь он неожиданно (а может, и не совсем неожиданно) окажется предводителем международной банды убийц и грабителей (помните: «Всех этих людей убил я…»?). А охотится он — ни много ни мало — за господином Голядкиным, евреем из России (поклон Достоевскому). В рассказе «Двенадцать символов мира» некий друз по имени Абенхальдун, завязав глаза одураченному простаку, водит его по кругу, якобы приобщая к тайнам эзотерической секты, — тем самым пародируется средневековый арабский историк Ибн Хальдун, автор теории цикличности истории, заставившей все человечество ходить по кругу. И так далее и тому подобное.