Знакомьтесь, Черчилль - Маккей Синклер - Страница 7

Черчилль отчаянно хотел принять участие в боевых действиях среди древних песков — не только как офицер Кавалерийского полка, но и как корреспондент Morning Post, что обеспечило бы ему весьма щедрую плату за каждый отправленный материал.

Китченера же до глубины души возмущало само присутствие молодого Черчилля, он нюхом чуял его оппортунизм. И никак не мог определить его суть: кто этот молодой аристократический выскочка — солдат или репортер? Генерал понимал, что обе роли требуют совершенно разной лояльности. Самому Черчиллю это, похоже, в голову не приходило. «Явный случай неприязни с первого взгляда», — считал молодой человек.

Возможно, если бы Черчилль и правда не был бенефициаром своего рода кампании его надоедливой поддержки — включая косвенные подсказки и намеки таких высокопоставленных лиц, как, например, премьер-министр лорд Солсбери, который бурно восхищался статьями Черчилля об Индии и вдобавок был, можно сказать, другом их семьи, — холодности и неприязни со стороны генерала было бы меньше. В этом бесстыдном дергании Китченера за рукав участвовали мать Черчилля и многие ее титулованные друзья. Леди Джин писала непосредственно Китченеру: «Надеюсь, вы возьмете Черчилля. Гарантирую, он не будет писать». Это была на редкость никчемная гарантия. Неизвестно, знала она или нет, но Черчилль к тому времени уже подписал контракт с Morning Post.

Да и был ли генерал Китченер так уж неправ, не желая иметь рядом с собой в самый разгар военной кампании этого активного писаку, буквально одержимого жаждой внимания публики? В британской армии, конечно, действовала цензура, но при желании можно было найти сотню способов ее обойти. С чего бы вдруг у генерала должно было возникнуть желание стать объектом журналистских суждений желторотого двадцатитрехлетнего офицера?

Случилось это в самый разгар имперской авантюры, когда британская армия поклялась отомстить за убийство генерала Гордона в Хартуме примерно тринадцатилетней давности, погибшего от рук Махди (в переводе «Избранный»). В сущности, это скорее было трагедией, чем авантюрой. Махди, Мухаммад Ахмад, в 1885 году со своими солдатами сражался против египетского правления в Судане (Египет стал тогда союзником Британской империи). Они осадили войска генерала Гордона в Хартуме. К тому времени, когда подоспела помощь, противник уничтожил весь гарнизон, включая генерала.

Этот инцидент глубоко запечатлелся в сознании британцев. Даже после смерти Мухаммада Ахмада, скончавшегося от тифа всего через несколько месяцев после убийства Гордона, его силы — махдисты — продолжали сражаться в Судане, и к 1898 году общественный интерес к расплате, подогреваемый прессой, неуклонно рос.

Не стоит также забывать, что на дворе была новая эпоха влияния газет. Закон о начальном образовании 1870 года привел к резкому повышению уровня грамотности населения, и патриотические прелести популярной прессы стали доступны огромному числу новых читателей. Это был век литературы для мальчиков: еженедельные журналы вроде Boys of England кишели захватывающими имперскими приключенческими рассказами, описывавшими происходящее в самых разных уголках мира. Благодаря СМИ, огромным подспорьем для которых стал телеграф, барабанный бой суданской кампании усилился стократно.

«Специальные корреспонденты» — журналисты, путешествовавшие с армией и готовившие репортажи о сражениях с точки зрения очевидцев, — писали свои ежедневные материалы максимально захватывающе, так что они вызывали у публики не меньшее привыкание, чем увлекательный сериал. Это были журналисты новой породы: они работали под своим именем и не беспристрастно, а с адреналином очевидца, — и Черчилль стал одним из первых мастеров этого жанра.

Популярная культура тех времен была буквально пропитана Суданом. В газете Daily Graphic печатали ставшую знаменитой рекламу: «Суданская кампания 1898 года — это кладезь Pimm’s number 1 для фронта!» В рекламе действительно имелся в виду известный летний напиток на основе джина, который сегодня ассоциируется в первую очередь с Уимблдонским турниром и английским летом, но в 1898 году к нему примешивался флер колониального триумфа. «Pimm’s number 1 прибывает на фронт, — гласила реклама. — Заметьте, что сказал доблестный майор (см. London Morning Paper от 2 августа): “Майор поклялся, что сохранит его, чтобы выпить в память о Гордоне при захвате Хартума”».

Тут стоит отметить, что генерал Китченер был против не одного только Черчилля. Он не хотел видеть рядом со своей кампанией никаких популярных журналистов и делал все от него зависящее, чтобы лишить их этой возможности. (В своем романе «Свет погас» Редьярд Киплинг пишет о спецкорах следующее: «Когда начинается война, вас посылают обслуживать слепую, жестокую, звериную жажду крови британского общества».)

Хотя Черчилля к этому времени и считали одним из главных «джинго» (так называли английских воинствующих шовинистов), его репортаж о битве при Омдурмане 2 сентября 1898 года — и ее ужасающих, кровавых последствиях — был гораздо более морально обоснованным, чем репортажи многих его современников.

Его первые материалы из Северной Африки походили на поэтические послания с берегов Нила с рассуждениями и воспоминаниями о древних исторических сражениях на этих живописных землях. Однако по мере того, как становилось все более очевидно, насколько серьезными будут боевые действия против «дервишей» в Омдурмане, тональность статей Черчилля менялась. Это все еще был авантюрный, приключенческий рассказ в духе журнала Boys of England, но автор явно осознавал, насколько неравны силы сторон — задействованной британской военной машины и легковооруженных махдистов.

«Я находился всего в трехстах метрах, — писал он, — и, будучи в отличных очках, почти видел лица дервишей, попавших под страшный огонь. Около двадцати снарядов поразили их на первой же минуте. Некоторые разрывались высоко в воздухе, другие попадали им прямо в лица. А третьи врезались в песок и, взрываясь, окутывали все облаками красной пыли, осколков и пуль в рядах дервишей».

У Черчилля-солдата был шанс на то, что он считал более благородным сражением, на бой по старинке: он воевал верхом на коне, со своей ротой 21-го Уланского полка, вступившей в более равную конфронтацию с мятежным противником. Это была кавалерийская атака, которая могла бы состояться и век назад. Все мучительно и кроваво, но, возможно, Черчиллю это казалось более честным.

«Дервиши бились мужественно, — писал он в своем репортаже для Morning Post. — Они пытались подрезать нашим лошадям подколенные сухожилия. Они стреляли из винтовок, вжимая дула в тела противников… Они кололи нас кинжалами и рубили топорами с диким упорством… Всадники, зацепившись за седла, свисали, беспомощно покачиваясь, и кровь струилась, наверное, из дюжин ран… вся эта сцена мерцала, словно картинка в синематографе; а еще я не помню ни звука. Казалось, все происходит в абсолютной тишине».

После битвы генерал Китченер — его называли «сирдаром», термином, обозначающим высшее командное звание в контролируемой британцами египетской армии, — не проявил к повстанцам ни толики великодушия, и этого Черчилль не мог ему простить. Генерал приказал провести серию показательных казней. По его приказу была разрушена гробница Махди — что Черчилль счел святотатством. Позже он написал своему кузену, герцогу Мальборо, известному как Санни: