Знакомьтесь, Черчилль - Маккей Синклер - Страница 57

«На другом конце провода раздается громкое рычание и решительное требование объяснений, явно в стиле Черчилля. Из-за масштаба своей ошибки я на какое-то мгновение теряю дар речи, а когда он ко мне возвращается, приношу многословные извинения. Он, учитывая обстоятельства, принимает их на удивление благосклонно. И говорит, что явно попал не на того шотландца; что хотел поговорить с Джоном Гордоном, с которым обычно общается по вечерам в субботу. Я максимально осторожно отвечаю, что, кажется, сегодня только вечер пятницы и мне очень жаль, но, боюсь, Джон Гордон уже ушел домой.

В трубке тишина, а затем Черчилль заявляет: “Сегодня субботний вечер. Найдите мне Гордона”.

Теперь его голос приобрел резкий, властный оттенок. Я еще раз извиняюсь и говорю, что найду Гордона тотчас же. Судя по всему, я вернулся из Рима даже позже, чем думал. Если сам Уинстон Черчилль говорит, что сегодня суббота, значит, сегодня суббота. Я бегу к кабинету Гордона, но там темно… В коридоре сталкиваюсь с ночным сторожем и спрашиваю его, какой сегодня день. Тот, явно уверенный, что я в подпитии завалился в редакцию из Пресс-клуба, смотрит на меня с жалостью и категорически заявляет, что сегодня пятница… Я спешу назад к своему столу, терзаясь после ругательств довольно глупыми сомнениями по поводу того, дипломатично ли будет сообщить самому Уинстону Черчиллю, что он путается в днях недели. Но когда я возвращаюсь к телефону, то слышу, что Черчилль уже повесил трубку…

На следующий день меня с самого утра вызывают к Бивербруку… Он спрашивает: “Кажется, у вас вчера состоялся любопытный разговор с Уинстоном Черчиллем?” Я киваю, и он продолжает: “Вы согласны, что это величайший из ныне живущих англичан?” Я снова киваю. “И что он опять займет пост премьер-министра?” Еще один кивок. “Вам же не хотелось бы, чтобы кому-то стало известно, что величайший из ныне живущих англичан и наш будущий премьер-министр путается в днях недели?” Я снова киваю. “Ему так много приходится держать в голове; даже такому великому человеку, как он, легко совершить маленькую ошибку — и для этого ему вовсе не обязательно перебрать после ужина с бренди. Пусть это будет наша государственная тайна. Строго между нами. И Уинстоном. Вы должны торжественно пообещать мне, что никогда никому об этом не расскажете”».

«Мы давали “Ричарда III”, и я слышал, как кто-то из третьего или четвертого ряда потихоньку мне вторит. Потом мне рассказали, что он произносил в унисон со мной все слова моего персонажа. Когда я сказал ему, что завидую его замечательной памяти, он ответил: “Ну а вы сами — разве в вашем мозге не упакованы мириады слов? Должно быть, это тяжкое бремя”. Мне пришлось честно признаться, что через три недели после того, как перестаю играть ту или иную роль, я не процитирую из нее ни слова; но он и тут с ловкостью опытного отбивающего умудрился в мгновение ока превратить мое признание в еще один комплимент. Сделав вежливый кивок в знак явного одобрения этого моего особого дара, он сказал: “Ах, это для вас, должно быть, величайшее благословение”.

Очевидно, ему очень нравилась Вивьен, и, когда мы приехали на воскресный обед в [Чартвелл], он подарил ей одну из своих картин; нас заверяли, что это единственная работа его кисти, которую он когда-либо кому-либо дарил. После обеда Кристофер Сомс был приговорен к проведению нам экскурсии по образцовой ферме с отличными представителями рогатого скота гордой галловейской породы.

Там был очень ценный бык, который издавал самые тревожащие звуки, какие я когда-либо слышал, эдакая мучительная смесь боли и горя; его голова была плотно прижата к стене, дикие глаза закатились. Сомс рассказал нам, что бык бешеный и очень опасен, что он убил человека; и теперь, чтобы вычистить его стойло, приходится загонять в соседний загон корову, готовую к осеменению; потом открывают железную дверь между загонами, и, пока бык был занят любовными утехами, дверь закрывают и проводят уборку…

Вернувшись к дому, мы нашли нашего хозяина, до того кормившего рыб в верхней части сада, на ведущих наверх ступенях; он явно намеревался вздремнуть после обеда… Я выпалил: “Сэр, мы ужасно беспокоимся за вашего быка!” Он отмахнулся, сказав: “О, с ним все в порядке”. Потом он шагнул еще на ступеньку вверх; а затем, словно в оправдание моего идиотизма, подарил очередной чудный черчиллизм, отчеканенный специально для меня. Повернувшись, он картинным жестом положил руку на одну из балясин и произнес: “Даже если… жизнь его и правда кошмарно тосклива, в ней случаются… моменты сильнейшего возбуждения”».