Знакомьтесь, Черчилль - Маккей Синклер - Страница 28

«Он не любил, когда в его доме курили вирджинские сигареты или трубку, — вспоминал Морис Эшли, — но когда какой-то очень высокий гость желал закурить трубку, то он не мог не проявить гостеприимство. Коробки турецких или египетских сигарет были повсюду, как и, конечно, коробки с сигарами, обычно “Корона”. Он говорил мне: “Угощайтесь сигарами когда захотите”. Я нечасто так делал, но однажды, когда закурил сигару, она погасла, и я начал в его присутствии заново ее поджигать. Он на удивление твердо сказал мне: “Никогда не поджигайте потухшую сигару, возьмите новую”».

В 1929 году Эшли, тогда убежденный социалист 22 лет от роду, жил в Оксфорде на два исследовательских гранта, работал над докторской диссертацией. Деньги были его вечной и главной проблемой. И вот однажды его друг из Крайст-Черча сказал ему, что слышал, будто Черчилль приступает к жизнеописанию первого герцога Мальборо, и ему нужен помощник-исследователь. Эшли был тогда председателем Трудового клуба Оксфордского университета, и само имя «Уинстон Черчилль» заставляло небеса разверзнуться и загрохотать метафорическим громом: это же был главный злодей Всеобщей стачки 1926 года!

И все же Эшли был в первую очередь историком и только потом политиком, он привык иметь дело с нюансами, а не с карикатурами. После встречи, устроенной при посредничестве профессора Фредерика Линдеманна (о нем мы скоро поговорим подробнее), Эшли устроился к Черчиллю секретарем на неполный день за весьма приличную по тем временам зарплату в три сотни фунтов в год.

Вскоре пришло приглашение явиться в Чартвелл-хаус. Эшли, выходец из весьма солидного среднего класса, к моменту своего первого визита в дом Черчилля был неплохо осведомлен об атмосфере домов класса высшего. Он, например, как сделал бы любой другой представитель его класса, неприязненно отнесся к камердинеру, который распаковал его багаж и приготовил одежду к вечерней трапезе, куда требовалось выйти при полном параде, — хотя, конечно, реального сопротивления оказать не мог. У Эшли были свои, опять же присущие его классу, отношения с алкоголем: он не был готов к смене хереса, шампанского, вин, бренди и портвейна, сопровождавшей ужины. Словом, в тот первый вечер в доме Черчилля Эшли, оказавшись наконец в своей комнате, чувствовал себя ужасно, до неловкости.

На следующий вечер он, определив самый смертоносный для себя вид алкоголя, вежливо отказался от портвейна. Черчилль вместо него предложил немного мадеры. С тех пор при каждом очередном появлении юного гостя в Чартвелл-хаусе Черчилль шутливо, но изысканно преподносил ему бокал этого напитка.

Подобно Джонатану Харкеру, попавшему в замок Дракулы в Трансильвании, Эшли быстро обнаружил, что график Черчилля ненормированный. Утром он завтракал в постели, читал газеты и занимался перепиской при помощи одного из двух секретарей, которые работали у него по вахтовой схеме. Позже он отправлялся на территорию Чартвелл-хауса строить стены из кирпича или выманивать рыбу на поверхность озера (с помощью техники, которая, как мы увидим позже на примере его зятя, могла сбивать людей с толку). В полдень начиналась работа над жизнеописанием Мальборо. Эшли знакомил Черчилля с пачками добытых им документов и записями из множества самых разных источников.

К полудню Черчилль возвращался в сад, к любимому ручному труду. А потом шел в дом, где сразу удалялся наверх, чтобы принять ванну и одеться к ужину.

Эшли заметил, что, несмотря на невероятные объемы и потрясающий диапазон предлагавшихся в доме алкогольных напитков, Черчилль не был таким уж безудержным пьяницей, как гласила легенда. Он пил постоянно, но в основном предпочитал не слишком крепкий алкоголь. В обед употреблял пиво, вечером виски, сильно разбавленный содовой; ну и извечный вездесущий мотив — шампанское во всей его сверкающей невинности.

У мистера и миссис Черчилль был ритуал для позднего вечера после ужина — они играли в нарды. А потом, уже после десяти вечера, рабочий день Черчилля вдруг начинался, что называется, всерьез.

Происходило все в спальне Черчилля (супруга спала в другой комнате), и, кроме Мориса Эшли, там обычно присутствовала его главная секретарша, Вайолет Пирман. Зрелище было поистине гипнотическое: Черчилль шагал по комнате и на ходу диктовал книгу — по части главы за вечер. Это, безусловно, был процесс, основанный на методе проб и ошибок. Молодой историк то и дело сверялся со своими записями и указывал на фактические неточности. На первый взгляд могло показаться, будто Черчилль его замечания игнорирует: ничто не могло прервать лившийся потоком текст. Однако Черчилль учитывал все замечания и в последующие вечера вносил в рукопись необходимые коррективы.

Примерно так же, как юный Джонатан Харкер из романа про Дракулу засиживался до рассвета, слыша волков, Эшли пришлось приспосабливаться к новому графику работы до глубокой ночи. Пирман к этому давно привыкла, и Черчилль всегда следил за тем, чтобы в два часа ночи, когда его красноречие наконец иссякало, секретаршу ждала арендованная машина, которая отвозила ее домой. Но и после того, как Вайолет удалялась из будуара, Эшли приходилось задержаться еще ненадолго, чтобы просмотреть записи и обсудить все зафиксированное за вечер. В своей комнате он обычно оказывался только часам к трем ночи.

Если у Черчилля когда-то и возникали подозрения, что он пустил не только под свою крышу, но и в собственную спальню убежденного социалиста, то он был достаточно вежлив, чтобы держать их при себе. В сущности, Эшли всегда считал его самым тактичным и внимательным из своих работодателей. Отчасти это могло быть данью уважения к академическим успехам Эшли в университете: этот молодой человек олицетворял научную жизнь, которой у Черчилля никогда не было, и Эшли знал, что тот относится к нему со всем почтением. Они часто говорили о том, как тот пропустил университет; Черчилль призвался помощнику, что после Африки у него были мысли пойти учиться, но его пугала необходимость погружаться в латынь. Детский ужас перед спряжениями латинских глаголов никогда его не покидал.

Позже Эшли также вспоминал, насколько внимательным был Черчилль к своим секретарям; как в мрачной тишине предрассветных часов, когда он шагал по комнате взад и вперед, Вайолет Пирманс терпеливо прощала ему те странные, раздражающие моменты, когда он что-то рычал себе под нос или, казалось, выходил из себя из-за теснившихся в голове мыслей. Молодой человек тоже скоро понял, что Черчилль не такой уж злодей-губитель Всеобщей стачки. Много лет спустя доктор Эшли признал в теплой речи о своем бывшем работодателе, что «на самом деле, как нам теперь известно, Черчилль с пониманием относился к требованиям шахтеров, которым тогда платили мизерную зарплату, но не пекся об интересах владельцев угольных шахт».

А вот друзья Черчилля категорически не нравились Эшли. Брендан Брэкен, с которым мы уже встречались, был, по его мнению, «тщеславен и скверно воспитан». Фредерик Линдеманн, с которым мы скоро познакомимся, «питался исключительно яичными белками и печеными яблоками» — иными словами, был вегетарианцем — и выставлял напоказ свое унаследованное богатство. Он был единственным преподавателем в Оксфордском университете, который приезжал туда на авто с личным водителем.

В последующие годы карьера Мориса Эшли шла по гибридной траектории и, по сути, мало чем отличалась от карьеры самого Черчилля: он занимался журналистикой, но при этом писал на стороне возвышенные исторические труды. Через несколько лет после войны он стал редактором уважаемого в те времена журнала Listener (и с огромным удовольствием читал военные мемуары, в которых рассказывалось, как Черчилль сводил с ума своих генералов, шагая по комнате и упражняясь в красноречии до трех часов ночи).

С Черчиллем Эшли поработал действительно на славу: результатом тех ночных бдений стало четырехтомное жизнеописание семейства Мальборо, которое неплохо продавалось. Можно сказать, Эшли помог отогнать волков от двери Черчилля.

Атомы и роботы. Фредерик Линдеманн, 1931 год

[71]