Знакомьтесь, Черчилль - Маккей Синклер - Страница 26

К началу 1930-х Вудхаус даже заключил с голливудской студией Metro-Goldwyn-Mayer (MGM) контракт на написание сценариев. Сотрудничество продлилось недолго: вскоре он дал американской газете интервью, где рассказал об ужасном рэкете в кинобизнесе, вызвав настоящий фурор в индустрии. Даже после этого Вудхаус оставался в кинокругах желанным гостем — как и Уинстон Черчилль.

В 1929 году Вудхаус находился в Калифорнии, и Мэрион Дэвис, очень популярная актриса и продюсер, пригласила его на обед в ресторан «Монмартр» в Санта-Монике. Там присутствовал также медиамагнат (и любовник Дэвис) Уильям Рэндольф Херст. Почетными гостями были Черчилль и его самовлюбленный сын Рэндольф.

Черчилля попросили произнести послеобеденную речь. Он сделал это, а как только закончил, кинопродюсер Луис Майер (из Metro-Goldwyn-Mayer) объявил: «Это была очень хорошая речь. Думаю, нам всем хотелось бы послушать ее еще разок». К величайшему изумлению Черчилля, из кустов вдруг раздался его собственный громкий голос: сработало новейшее оборудование для записи голливудских фильмов.

Как рассказывал потом биограф Вудхауса Роберт Маккрам, за этим последовал эпизод идеального английского замешательства: «В свое время оба знаменитых англичанина уже были представлены друг другу. Но, по-видимому, из-за скопления голливудских звезд и в потрясающем гламуре момента Черчилль не узнал сидящего рядом с ним Вудхауса, который иронично прокомментировал ситуацию… “Кажется… меня уже в седьмой раз знакомят с Черчиллем, и, судя по всему, наша встреча опять стала для него полной неожиданностью”».

Спустя чуть больше десятилетия — уже в отчаянном грохоте страшной войны — Черчилль отлично знал, кто такой П. Г. Вудхаус: это тот англичанин, который ведет идиотские радиопередачи из самого сердца нацистской Германии.

После вторжения Германии во Францию в 1940 году Вудхаус и его жена, проживавшие в Ле-Туке, были интернированы нацистами и год удерживались в плену. Оказавшись на свободе, писатель согласился провести серию легких и — как ему казалось — совсем неполитических радиопередач из Берлина, рассказать о времени, проведенном в плену. Он, видимо, решил, что сухой тон изложения перевесит отвращение слушателей. Как же он ошибался! Проступок писателя был встречен в Британии полным неприятием сограждан, а власти сочли его непростительным.

Несколько лет спустя, в конце 1944 года, союзнические войска освободили Францию, и Вудхаус с женой вернулись туда, но флер подозрений и обвинений в предательстве висел над ними тяжелым облаком. Французские власти арестовали их, вызвав спазм дипломатического раздражения у Черчилля, которого спросили, как с ними поступить.

Он ответил решительно: «Мы бы предпочли больше никогда не слышать о [Вудхаусе]… От его имени здесь несет вонью, но не в тюрьму же его сажать. А раз другого выхода нет, его следует отправить сюда, и если тут против него не будет выдвинуто обвинение, то он сможет жить где-нибудь в уединении… ну, или отправиться в ад… как только проход туда освободится».

Вудхауса выпустили на свободу — насколько нам известно, писатель не жил в уединении и не отправился ад. Они с женой эмигрировали в США, где их приняли с распростертыми объятиями. Многочисленные любители его творчества со временем простили писателя.

А вот отношение Черчилля к Вудхаусу в последующие годы стало еще более неприязненным. «Это один из очень немногих действительно неприятных типов, с которыми я сталкивался в жизни», — писал он. Эту антипатию к писателю разделяли многие британские чиновники высокого ранга, которые блокировали все попытки реабилитировать его.

Любопытно, что и Черчилль (отчасти), и Вудхаус (безусловно) были мастерами юмористической прозы. От Черчилля, кажется, можно было ожидать большего сочувствия к человеку с тем же даром, что и у него. Но те радиопередачи, по мнению Черчилля, были не просто досадным промахом: он видел тут явный симптом моральной слабости — а этого он не прощал никому.

Самый известный человек в мире. Чарли Чаплин, 1929 год

[64]

Котелок, мешковатые штаны, тросточка — когда-то этот силуэт был самым узнаваемым в мире. В эпоху немого кино, когда языковых барьеров не существовало, а на экране были понятные всем живые эмоции, талантливый актер мог завоевать сердца любого народа. В 1920-е годы к кинематографическому образу Бродяги, созданному Чаплиным, относились с огромным теплом и симпатией даже в СССР.

Черчилль — великий любитель синематографа — был большим поклонником Чаплина. В 1925 году они вместе с Клементиной присутствовали на гала-премьере фильма «Золотая лихорадка»[65] в Лондоне. А четыре года спустя, когда эпоха звукового кино уже стояла на пороге, он в личной беседе восторгался мастерством, с которым Чаплин использует свое «блестящее оружие» — «остроумие и сопереживание». Чаплин — без мешковатого костюма своего экранного персонажа — был изыскан, красив, придерживался социалистических взглядов и, не прикладывая к этому никаких усилий, доминировал в любом обществе. Их пути с Черчиллем на протяжении многих лет пересекались неоднократно, хоть они и не всегда оказывались на одной волне.

«Впервые я встретился с Уинстоном Черчиллем в пляжном доме Мэрион Дэвис, — писал Чаплин в своих мемуарах в 1964 году. — С пять десятков гостей дефилировали между бальным залом и приемной, когда в дверях появился он с [Уильямом Рэндольфом] Херстом и встал там, словно Наполеон, рука в вырезе жилета, наблюдая за танцующими. Он казался каким-то потерянным и не в своей тарелке».

Черчилль был там со своим чрезмерно самоуверенным сыном Рэндольфом. Херст увидел Чаплина и жестом пригласил его, чтобы представить их друг другу.

На редкость пустой разговор двух величайших умов той эпохи. Как будто ни один из них не сумел в должной мере постичь, на каком уровне они могут общаться. Хотя, возможно, Черчилля поначалу смущала встреча со звездой такой величины.

Их общение этим не ограничилось.

«Спустя пару вечеров он пригласил меня на ужин в свой номер в отеле, — вспоминал Чаплин. — Там было еще двое гостей и его сын Рэндольф, красивый юноша шестнадцати лет, который явно питал страсть к интеллектуальным спорам и был не чужд нетерпимому юношескому критиканству. Я видел, что Уинстон им очень гордится. Вечер был восхитительный; отец и сын много шутили на несущественные темы». Скорее всего, слово «страсть» Чаплин выбрал как эвфемизм для описания неприятной подростковой привычки Рэндольфа беспардонно привлекать к себе внимание в застольных беседах с выдающимися людьми.

«Когда мы были в Лондоне, — продолжает Чаплин, — господин Черчилль пригласил нас с Ральфом (Бартоном, карикатуристом из журнала New Yorker. — С. М.) в Чартвелл-хаус на уик-энд…»

Именно тогда, в Чартвелл-хаусе, Чаплин познакомился со слегка эксцентричным спектром хобби Черчилля — его любовью к кладке кирпича, скачкам и живописи. В какой-то момент внимание Чаплина привлекла картина над камином, что не ускользнуло от острого взгляда Черчилля, который тут же с гордостью сообщил звезде кино, что написал ее сам. Чаплин сказал, что картина замечательная. Черчилль ответил вопиющей неправдой: «Да ничего особенного, просто увидел как-то человека, пишущего пейзаж на юге Франции, и сказал себе: “И я так могу”».