Воронцов. Перезагрузка (СИ) - Тарасов Ник - Страница 22

— Ай да, Митяй! Руки-то у тебя золотые, не то что у нынешней молодёжи.

В доме же Фёдор с топором наперевес начал чинить мебель. Стол там шатался, как пьяный мужик в Масленицу, да лавка всё время скрипела противно, как телега на ухабах. Каждый раз, когда кто-то садился, раздавался такой скрежет, что зубы сводило.

— Эх, мебель-то совсем никудышная, — бормотал Фёдор, переворачивая стол вверх ножками и осматривая его со всех сторон. — Но ничего, управимся!

Про печь не забыли — это дело важное, без неё зимой пропадём. Прокоп, когда увидел, что у меня хорошо получается с забором, оставил меня его доделывать, а сам, ворча на свою старость, занялся печкой. Выгреб золу — её там скопилось видимо-невидимо, где-то нашёл метлу на длинной палке. Трубу прочистил тщательно, выбив оттуда целые залежи сажи.

Женщины все ворчали хором, как курицы:

— Мы только убираться начали, а ты тут затеял! Теперь всё в саже!

Но ворчали без злости — понимали, что дело нужное. Прокоп тем временем, глиной замазал в печи трещины, чтобы и жар держала как следует, и чтобы через щели дым не убегал, да в избе не собирался. Работал аккуратно, со знанием дела — видно было, что не первый раз печи чинит.

Я метался между всеми, как заяц на пожаре — то Степану помочь, доску поровнее выбрать. То за лозой опять с Прокопом ходили в подлесок — материала требовалось много, а выбирать надо было тщательно, чтоб потом не переделывать и чтоб Прокоп лишний раз не ворчал.

А в доме бабы развернулись, как на ярмарке в торговый день! Аксинья, хоть и мелкая, но закатила рукава по локти и полы мыла, орудуя ветошью так, будто с нечистью сражалась. Вода в лохани быстро становилась чёрной от грязи, но девка не сдавалась — меняла воду и скребла дальше.

— Господи, — причитала она, — да как же тут жили-то? Грязи столько, что хоть лопатой греби!

— Да никто тут два десятка лет и не жил вовсе, — ответил ей Прокоп.

Пелагея с Марфой — те перестирали всё, что нашли в доме: рубахи барские да те, что были в избе до того, как мы приехали. Те хоть и были драные, но всё равно годились после стирки. Простыни, что были похоже больше на паруса рыбацкого судна — дырявые и серые от времени, — тоже пошли в дело.

Старые рушники, которые затёрты были до дыр и походили больше на решето, женщины заменили на чистые, с красивой вышивкой — видать, из своих запасов притащили, не поскупились для нового барина.

День был жаркий, но с лёгким ветерком, что шевелил листву и приносил прохладу. Для сушки стирки — самое то! Бабы развесили бельё уже на новом заборе, который мы с Прокопом большую часть сплели буквально только что. Простыни аж хлопали на ветру, как флаги какого-то победного флота, белые и чистые.

«К приезду барина, — думал я, наблюдая за общей суетой, — высохнет всё, и дом будет пусть не как новенький, но, уверен, ему будет приятно». Я даже прищурился, представляя, как боярин Егор зайдёт в обновлённую избу и ахнет от удивления: «Ах, Митяй, какой же ты молодец!»

А работа кипела вовсю — каждый делал своё дело и старался как для себя.

К вечеру, когда солнце уже краснело, как спелое яблоко, готовое сорваться с небесной ветки, двор очень даже преобразился. Сарай стоял уже ровно, словно по линейке выверенный, не покосившийся, как утром. Забор аж блестел новой лозой, которую мы с Прокопом сумели заплести очень ловко. А в доме пахло мокрой глиной — Прокоп успел замазать все щели, и теперь везде было чисто, как в церкви на Пасху.

Бабы, управившись с работой, сидели на лавке перед домом, все судача о том, как барин рыбу коптил над костром, словно заправский рыбак, и хихикали, вспоминая, как Прокоп чуть не застрял в печи, когда полез чинить дымоход.

Я хоть и вымотался, как будто целый день косил в поле под палящим солнцем, но чувствовал себя так, будто мы горы свернули. Успели сделать всё, и даже больше, чем планировали с утра. Хотел, правда, ещё пару курей попросить у крестьян — для хозяйства, — да потом подумал, что не стоит. Кто ж ими заниматься-то будет? Да и зерна у нас сейчас нету, чем кормить-то.

И тут мы услышали, как заскрипела телега где-то за околицей. Звук этот, протяжный и знакомый, заставил всех поднять головы. Бабы прекратили судачить, мужики отложили инструменты.

— А вот и барин Егор вернулся с Ильёй, — промолвила одна из женщин, прикрывая глаза ладонью от заходящего солнца. — И ещё с какими-то людьми, видать, с Липовки.

Мы зашагали к избе Фомы, которая была довольно скромной, но аккуратной. Видно было, что хозяин, несмотря на все невзгоды, не опускал рук. Жена Фомы — он представил её Пелагеей — оказалась женщиной крепкой, сбитой, с руками, привыкшими к тяжёлой работе. Эти руки, наверное, и тесто месили, и корову доили, и огород пололи от зари до зари.

Она выслушала новость от мужа и тут же всплеснула этими самыми натружёнными руками, а потом, кинулась ставить самовар, приговаривая что-то про Божью милость и неожиданные радости. По кухне поплыл аромат трав — мяты, липового цвета, чего-то ещё домашнего и уютного.

А потом из горницы вышла девушка.

Я замер, как громом ударенный. Время будто остановилось.

— Машка, — непроизвольно сказал я и уже в мыслях додумал: моя Машка.

Глава 12

Те же русые волосы, заплетённые в тугую косу, тот же взгляд — чуть насмешливый, но тёплый, как июльское утро. Те же точёные черты лица, та же манера слегка наклонять голову, когда прислушивается. Даже походка такая же — лёгкая, грациозная, словно она не идёт, а плывёт по воздуху.

— Барин, — улыбнулась она, и эта улыбка пронзила меня насквозь, — а откуда вы знаете, как меня кличут?

Я открыл рот, но слова застряли где-то в горле. Перед глазами мелькнула Москва — кафе на Арбате, её смех над моим неумением пить латте без пенки на носу, наши прогулки по вечернему городу, когда фонари отражались в лужах после дождя. И вот сейчас она стоит передо мной тут, в девятнадцатом веке. Или всё-таки не она?

Да нет же, она! Каждая черточка лица, каждый изгиб бровей — всё до боли знакомо. Сердце заколотилось, как после спарринга, когда кровь стучит в висках и трудно дышать.

— Угадал, — выдавил я, стараясь не выдать смятения, что творилось в душе. — Бывает, знаешь, имя само на язык просится.

Она засмеялась — это был тот самый смех, мелодичный и чуть хрипловатый, который я помнил так отчётливо. Но в нём не было узнавания, той искорки, которая говорила бы о том, что она тоже помнит. Для неё я был просто незнакомым барином, случайно угадавшим её имя.

— Небось, колдун вы, барин, — подмигнула она, и в этом жесте была вся она, та самая, из другого времени, из другой жизни. Из нашей с ней жизни.

Фома с гордостью посмотрел на дочь:

— Машенька у нас рукодельница, во всей округе такой нет. И грамоте обучена, и счёту. Помогала мне, когда торговлишкой ещё занимался.

Пелагея, суетясь у самовара, добавила:

— А ещё петь горазда, как соловушка. И характер у неё ровный, не то что у иных девок.

Маша покраснела от материнских похвал, но не смутилась, а лишь качнула головой:

— Ну что вы, матушка, при барине-то!

Я стоял и не мог оторвать взгляда. Как такое возможно? Неужели судьба играет со мной, показывая то, что я потерял, в новом обличье? Или это знак, что здесь, в этом времени, у меня есть второй шанс?

Фома с Пелагеей украдкой переглянулись. А Маша, или кто она там на самом деле, только хихикнула, но в глазах её мелькнула искорка любопытства, которую нельзя было не заметить.

Я отвернулся, глядя на приоткрытое окно. «Уваровка, твою мать! Что ж ты мне всё подкидываешь да подкидываешь?»

Ну, если это шанс начать всё заново, я его не упущу. Я и деревню подниму из этой нищеты и запустения, и Фому в дело верну. И, может, даже разберусь, что за чертовщина с этой Машей творится. Слишком уж неожиданно это совпадение. И совпадение ли?

Телега скрипела, как старая шарманка, пока мы тащились из Липовки обратно в Уваровку. Солнце клонилось к закату, заливая поля багрянцем, будто кто-то разлил вино по всему горизонту. Воздух становился прохладнее, и в нём уже чувствовался запах вечерней росы.