Арфистки Титана - Гамильтон Эдмонд Мур - Страница 6

Глаза Арфистки блеснули. Она была счастлива, восхищена тем, что ее освободили от шелка, который мешал ее мембранам двигаться и производить музыку. Тарос продолжал ласково гладить ее, и она отвечала на ласку гармоническими трелями, чистыми нотами, струящимися и дрожащими в тишине.

Два других человека в шлемах тоже вытащили из-под мантий серебряных пленниц с ласковыми глазами, и те присоединили свою музыку к музыке первой Арфистки – сначала робко, а потом все более и более уверенно – так что весь зал наполнился странными и безумными звуками, и люди застыли на месте – слишком очарованные, чтобы двигаться.

У Саймона тоже не было иммунитета против этой бесконечно скорбной музыки. Он чувствовал реакцию своего тела: каждый нерв дрожал от радости, похожей на боль.

Он забыл, какой эффект производит музыка на человеческий мозг. За долгие годы он забыл музыку. И вот теперь забытые все это время двери между телом и мозгом внезапно открылись для полета песни Арфисток. Чистый, сияющий, очаровательный голос освобожденной жизни. Музыка напомнила Саймона острым, непонятным ему самому, желанием, разум удалился в далекие тропинки, населенные тенями, сердце трепетало от торжественной радости, очень близкой к слезам.

Захваченный нежной, неощутимой сетью этих арф, он стоял неподвижно, задумчиво, забыв страх и опасность, забыв все, кроме музыки, казавшейся тайной сотворения, воображения, что он вот-вот поймет неуловимый секрет этой песни.

Песня только что родившегося мира, радостно испускающего свой первый крик, молодые солнца, громкий хоровод звезд и жужжащие басы крутящихся миров!

В глубине очарованного разума Саймона что-то извещало его, что он попал в ловушку этих гипнотических звуков, что он все глубже поддается влиянию Арфисток, но он не мог разорвать чары.

Легкая песня листьев, впитывающих солнце, летящие птицы, тепло животного в его логове, молодое сияющее чувство любви, рождение жизни!

Внезапно звук изменился. Красота и радость увяли, в музыке появилась нота ужаса, который все возрастал и возрастал…

Саймон заметил, что Тарос что-то сказал Арфистке, и ее нежные глаза стали испуганными.

Простой разум создания был чувствителен к телепатическим импульсам. И Тарос наполнил ее мыслями об опасности и страданиях, так что теперь мембраны звучали в другом регистре.

Других Арфисток тоже охватил страх. Дрожащие, вибрирующие в унисон и накладывающие один ритм на другой, три перламутрово-розовых существа наводнили зал дрожащими звуками, которые были квинтесенцией всех страхов.

Страх слепого мира, который дает жизнь своим созданиям только для того, чтобы тут же отнять, агония и смерть, которые всегда и навеки раздирают сверкающую ткань жизни. Боязнь глубоких теней, полных страдания, в котором должна пройти вся жизнь: а тени так быстро, так быстро смыкаются!

Дикий, примитивный ужас, исходящий из Арфисток, сжимал сердце ледяными пальцами. Саймон отступил, он не мог его переносить и знал, что еще минута – и он сойдет с ума.

Он лишь смутно сознавал ужас других советников, видел их искаженные лица, скорчившиеся руки. Он хотел кричать, но его голос затерялся в вопле Арфисток, ставшем до того пронзительным, что тело вибрировало болью.

А Тарос по-прежнему наклонился над Арфисткой и силой своего разума внушал ей ярость и безумие. Арфистки кричали, звук их криков теперь перешел порог слышимости, а ультразвуки ранили мозг, как ножом.

Один человек прыгнул, другой последовал его примеру, потом еще и еще, они толкали друг друга, падали, давя других и в безумной панике. Ему нужно бежать!

Нет, он не убежит! Что-то удерживало его, поддерживало ослабевшее тело – часть его сознания, защищенная долгим пребыванием вне тела. Он взял себя в руки, бросил на борьбу железную волю и, наконец, пришел в себя.

Его дрожащая рука вытащила из кармана металлический ящичек. Щелчок. Разогревалась, машинка медленно начала издавать свой резкий, раздирающий уши звук, а потом ускорила его.

«Единственное оружие против Арфисток, – сказал Курт. – Звук можно побороть только звуком.»

Маленькая машинка растянула свои оглушающие вибрации и, словно когтями, сжала ужасную песню Арфисток, скручивала и дробила ее, врываясь своей звуковой интерференцией в рычащие диссонансы.

Саймон двинулся к трону и Таросу.

Теперь в глазах Тароса появилось страшное сомнение.

Арфистки, обезумевшие и испуганные, боролись с невыносимыми звуками, превратившими их песню в страшную какофонию. Ужасающий звуковой конфликт создавал ярость, в основном неслышную, но Саймон чувствовал, как его тело сотрясается от невероятных вибраций.

Он шатался, но продолжал идти вперед. Лицо Тароса и всех остальных было искажено болью. Король лежал без сознания на своем троне.

Буря разбиваемых гармоний рычала вокруг трона, словно голос самого безумия. Саймон, разум которого находился в полнейшем хаосе, знал, что так ему долго не выдержать…

И внезапно все кончилось. Разбитые, побежденные, измученные Арфистки остановили безумные вибрации своих мембран. И, полностью замолчавшие, они бессильно лежали в руках своих похитителей; их нежные глаза заволоклись безнадежным страхом.

Саймон захохотал и сказал Таросу:

– Мое оружие сильнее вашего!

Тарос уронил Арфистку, и та уползла за трон.

– Тогда мы возьмем его у тебя, землянин! – сказал Тарос и прыгнул на Саймона. За ним бросились другие, охваченные горькой яростью поражения, когда они были так уверены в победе.

Саймон схватил свой диск, поднес его к губам, нажал кнопку и крикнул одно слово:

– Скорее!

Но он чувствовал, что было уже поздно. До той минуты, когда страх разбил силы традиций, Курт и Отто не могли проникнуть в это запретное место иначе как штурмом, который помешал бы.

Саймон упал под ударами нападающих. Падая, он увидел, как бежавшие было советники возвращаются и спешат к нему на помощь. Среди них он узнал и Диона.

Что-то жестко ударило его по голове, и он почувствовал на теле давящий груз. Кто-то вопил. Саймон увидел в свете факелов блеск стрел.

Он пытался подняться, но не мог. Он почти потерял сознание, заполненный хаосом движений и страшных звуков. Он чувствовал запах крови и боль.

Видимо, он все-таки встал, потому что обнаружил, что стоит на четвереньках над телом Диона. Медная стрела торчала в груди мальчика, кровь текла по золотистой коже. Взгляды их встретились. Глаза Диона были уже почти затуманены.

– Отец, – прошептал он дрожащим голосом и потянулся к Саймону. Саймон прижал его к себе. Дион прошептал что-то еще раз и испустил дух. Саймон продолжал прижимать его к себе, хотя тело юноши потяжелело и глаза застыли.

Саймон заметил, что в зале тишина. Один голос окликнул его. Он поднял голову и увидел Курта и Отто, которые с тревогой смотрели на него. Он едва видел их.

– Малыш был уверен, что я его отец, – сказал Саймон. – Он бросился в мои объятия и назвал меня отцом перед смертью.

Отто взял тело Диона и осторожно отнес его на плиты.

– Все кончено, Саймон, – сказал Курт. – Мы успели вовремя и теперь все в порядке.

Саймон встал. Тарос и его люди лежали мертвыми. Те, кто пытался вызвать ненависть, исчезли, и Арфистки никогда больше не появятся в Монебе – так заверяли Саймона окружавшие его советники, все еще бледные и дрожащие.

Он плохо слышал их. Куда менее отчетливо, чем последний вздох умирающего мальчика.

Он повернулся и вышел из зала Совета. На улице была ночь. Факелы трещали на ледяном ветре. Саймон чувствовал себя безмерно уставшим.

К нему подошел Курт.

– Я возвращаюсь на корабль, – сказал Саймон. Он увидел в глазах Курта вопрос, который тот не осмеливался задать.

Со сжавшимся сердцем Саймон процитировал стихи китайского поэта, написанные очень давно:

«Теперь я знаю, что узы тела и крови связывают нас меньше, чем груз скорби и страдания».

– Я снова стану тем, чем был. Я не могу переносить боль второй человеческой жизни… Вот!