Инженер Петра Великого 3 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 46

Секунду я просто смотрел на своих учеников, а потом меня прорвало. Я так захохотал, как, наверное, ни разу в этом времени не смеялся. Вскочил, подлетел к ним, сгреб обоих в охапку, чуть не придушил.

— Орлы! Соколики вы мои ясные! Да вы ж… да вы ж гении, мать вашу! — Я их по плечам хлопал, их перекосило. — Ну как же я сам, до этого не додумался! Все усложнял, мудрил чего-то!

Парни, ошалевшие от такой реакции, заулыбались. Поняли, что их идея произвела фурор.

— Немедленно, — уже серьезнее сказал я, отпуская их, — немедленно начинайте эксперименты! Под мою ответственность! Рассчитайте, сколько пороху сыпать в фузеи и штуцеры. Проведите испытания на самых хреновых стволах. И если это сработает, а я почему-то нутром чую, что сработает, вы у меня перестанете быть учениками! — На этой фразе они сникли, ведь для них это предел мечтаний. — Назначу вас обоих главными по проекту оптимизации пороховых зарядов для СМ-0.1! Лично будете отвечать за внедрение и контроль!

У Федьки с Гришкой глаза заблестели от гордости, поняли, какое важное дело им поручу.

В этот момент они из простых подмастерьев превращались в настоящих инженеров, которые и приказы выполнять умеют, и башкой думать, творить, нестандартные решения находить. И это, пожалуй, было не менее важно, чем решение проблемы со стволами.

Через пару дней, когда первые же испытания с уменьшенной навеской пороха дали просто обалденные результаты — стволы перестало дуть, а начальная скорость пули и точность почти не упали, — меня вызвал к себе Брюс. Лицо у Якова Вилимыча было каким-то озабоченным.

— Петр Алексеич, есть новости, и они, прямо скажем, не очень, — начал он без всяких там предисловий. — Помнишь того мелкого шведского агента, которого мы взяли после суда над Гамильтон? Так вот, на последних допросах он раскололся и одну любопытную деталь упомянул. Говорит, его шведские кураторы в последнее время все чаще трепались о каких-то «новых друзьях». О неких могущественных господах, которые очень обеспокоены тем, что Россия силу набирает, и готовы оказать Швеции любую помощь, лишь бы Государя остановить.

Брюс помолчал, я нахмурился. Что-то мне не нравится начало разговора. А я ведь хотел обрадовать про решение проблем с дутьем стволов.

— Похоже, Петр Алексеич, — продолжил он, — у нашего Карлуши появились влиятельные союзники.

Тяжелая ситуация складывалась. Рубиться с Карлом — понятно, он хоть и сильный, но понятный враг. А вот столкнуться с какой-то невидимой кодлой европейских держав, где у каждого свой интерес, но все они как один не хотят, чтобы Россия стала великой силой, — это совсем другой вариант. Тут все расклады меняются, и надо быть осторожнее и смотреть на два шага вперед. Но пока это были только какие-то смутные догадки да обрывки информации, предстояло еще до фига всего выяснить.

После очередного долгого совещания с Брюсом, где мы обсуждали эти новые ниточки, тянущиеся от заграничного клейма, и гадали, кто же этот «третий игрок» в нашей войне со шведами, меня вызвали на очередное торжественное собрание — награждали отличившихся офицеров и чиновников. Стоя там, в толпе награжденных, я чувствовал на себе кучу взглядов — любопытных, завистливых, а порой и откровенно враждебных. Новый чин и титул как-то не прибавили мне друзей среди старой аристократии и этих консервативных вояк.

Внезапно сквозь толпу ко мне продирается знакомая фигура. Марта Скавронская, фаворитка Государя, встревоженная. Поймав мой взгляд, она, понизив голос до шепота, торопливо пролепетала:

— Петр Алексеич, барон… Мне нужно срочно с вами поговорить. Наедине. Это… это вопрос жизни и смерти!

«Вопрос жизни и смерти»… Чьей жизни-то? Ее самой? Государя? Или это опять какая-то придворная канитель, в которую меня силком тащат? Я ей коротко мотнул головой, и себе галочку поставил — надо будет с ней как можно быстрее попасть.

После собрания я заявился к будущей Екатерине Первой (а будет ли она теперь императрицей — не ясно, я тут прилично наследил).

В гостиной, при тусклом свете свечей, она выглядела напуганной. Без своей обычной придворной маски «я такая уверенная», это была просто молодая баба, которую затянуло в жернова большой политики и которая до смерти боится за свое будущее.

Только я успел поздороваться, как она в слезы. И это были не кокетливые слезки придворной дамочки, а настоящие, горькие, отчаянные рыдания человека, который понял, что натворил, и теперь боится расплаты.

— Петр Алексеич, полковник, — ревет, слова толком сказать не может, — простите меня, дуру окаянную! Я… я ж такая дура была! Гамильтон эта… она ж так умела в доверие втереться, так сладко пела… А я, как сорока, на все блестящее кидалась, ничего не видела, ничего не понимала…

Она сбивчиво рассказывала, как Мария Гамильтон, пользуясь ее тягой к придворным развлекухам, втягивала ее в свои интриги, использовала для передачи записок, для сплетен. Марта-то сама напрямую в шпионаже не участвовала, скорее, была такой невольной пешкой в чужой игре, но то, что она могла косвенно помочь предателям, теперь жгло ее невыносимым стыдом и страхом.

— Я ведь и про Игнатовское ваше… про тот стабилизатор дурацкий… это же я, по наущению Гамильтон, пыталась у вас выведать, у вашего писаря… думала, ерунда какая, для фейерверков… А оно вон как обернулось… Если бы Государь узнал… Он бы меня… он бы меня никогда не простил!

И опять в слезы, лицо руками закрыла.

Я слушал ее молча, дал выговориться. Ну, Государь-то знает, я уверен. Брюс наверняка всю выкладку предоставил Царю. А Петр Алексеевич, видимо, понял и простил свою фрейлину, еще и беременную его ребенком. Так что я не понимаю чего она от меня хочет?

Чувствовалось, что она и впрямь раскаивается. Да, легкомысленная, но злого умысла в ней не было. И сейчас она была просто напугана.

Когда она немного успокоилась, я мягко так сказал:

— Марта, что было, то прошло. Гамильтон свое получила. А вы ошиблись, но урок усвоили. И это главное. Государь милостив к тем, кто искренне кается. Да и знает он все это, наверняка.

Она подняла на меня заплаканные глаза.

— Вы… вы думаете, он простит?

— Думаю, если вы докажете свою преданность ему и Отечеству не языком, а делом, он найдет в себе силы простить, — ответил я дипломатично.

Она была готова на все, лишь бы загладить свою вину и вернуть доверие Петра.

— Я все сделаю, Петр Алексеич!

Я кивнул. Кажется, у меня появился неожиданный и ценный союзник. Она горячо закивала, вытирая слезы. Кажется, у нее камень с души немного свалился. Мы еще какое-то время поболтали.

Уже когда прощались, Марта, немного успокоившаяся и приободрившаяся, вдруг остановилась, нахмурилась, будто что-то вспомнила.

— Ах, да! Полковник, чуть не забыла! — воскликнула она. — Недавно, на приеме у австрийского посланника, я случайно стала свидетелем интересного разговора. Сам посол, господин Плейер, болтал с англичанином, кажется, мистером Уайтвортом. Говорили они по-немецки, думали, никто не понимает. А я ведь немного… Так вот, Плейер сказал что-то вроде… «этого русского медведя пора сажать на цепь, пока он не сломал всю нашу европейскую клетку». А Уайтворт ему ответил, что для этого уже «создается тихий, прочный союз». И что «главные условия почти согласовали».

Она встревоженно посмотрела на меня.

— Я тогда не придала этому значения, мало ли о чем послы треплются. А теперь вот, после вашего разговора… может, это важно?

«Тихий, но очень прочный союз»… «Европейская клетка»… Слова Марты как нельзя кстати ложились в ту картину, которую рисовал Брюс.

Глава 19

Игнатовское стало натуральной мини-крепостью. Караулы усилили, по всему периметру понатыкали новых заборов с разными «сюрпризами», а уж к самым важным объектам — пороховому погребу, новенькой химлаборатории и будущему механическому цеху — не подойти. Орлов лично гонял солдат до седьмого пота, выстраивая такую систему постов и дозоров, что любая фортеция позавидовала бы. Я же, как обычно, зарылся с головой в чертежи, причем не только зданий, но и, так сказать, будущего. Иногда, глядя на весь этот размах стройки, на то, как из полного хаоса и разрухи вырастает что-то новое, четкое, я ловил себя на мысли: блин, а ведь это же и есть вся суть петровских реформ в миниатюре! Снести к чертям все старое, отжившее, и на этом месте, пусть даже с потерями, пусть даже через «не могу», построить то, что будет работать на будущее.