Русь. Строительство империи 7 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 6

Главной же движущей силой и, не побоюсь этого слова, техническим гением этой морской авантюры был Степан. Наш главный по арбалетам и катапультам, мужик с золотыми руками и светлой головой, без которого многие наши затеи так и остались бы несбыточными мечтами. Это он придумал, как усилить наши самострелы, это он наладил производство тех самых разрывных горшков, что так помогли нам под стенами Новгорода. И теперь на его плечи легла задача обеспечить наших морских диверсантов главным оружием — огнем. Не тем знаменитым и страшным византийским, который, по слухам, нельзя было потушить водой. У нас все было куда проще, но, надеюсь, не менее эффективно. Несколько дней Степан со своими помощниками колдовал над адской смесью: густая нефть, которую мы в немалых количествах обнаружили в заброшенных хазарских колодцах неподалеку, мелко истолченная сера, едкая смола хвойных деревьев. Все это тщательно перемешивалось в больших глиняных корчагах, а затем разливалось по небольшим, удобным для метания горшкам. Каждый такой «подарок» должен был при удачном попадании превратить деревянную палубу вражеского корабля в пылающий костер. Работа кипела в строжайшей тайне, в той же бухте, под присмотром Алеши. Я лишь изредка наведывался, чтобы проконтролировать процесс и подбодрить мужиков. Степан, как всегда, был немногословен, но по его сосредоточенному виду и редким замечаниям я понимал: дело движется.

— Главное, княже, чтобы горшки эти не покололись раньше времени, — говорил он, аккуратно обмазывая очередной сосуд толстым слоем глины для прочности. — А уж если долетят до цели да как следует приложатся, дыму будет много. И огня тоже.

В добровольцах для этой самоубийственной миссии недостатка не было. Первыми, само собой, вызвались галичане Такшоня, которых было мало со мной. Этим сорвиголовам любая драка была в радость, а уж такая, где можно было и себя показать, и византийцев проучить, — тем более. Народ бывалый, отчаянный, многие из них не раз ходили в морские походы еще со Святославом. К ним присоединились и наши северяне — новгородцы, псковичи, мужики из Березовки, для которых река и озеро были вторым домом. Эти ребята с малолетства управлялись с веслами и знали толк в лодках. На воде они чувствовали себя увереннее, чем на суше. Каждый понимал, на что идет. Шансов вернуться из этого рейда было, прямо скажем, немного. Но и сидеть сложа руки, пока враг хозяйничает у твоих берегов, никто не хотел. Так что отобрали самых крепких, самых умелых и, чего уж греха таить, самых безбашенных. Вооружили их чем бог послал: луками с запасом обычных и зажигательных стрел, короткими копьями-сулицами, удобными в тесноте абордажного боя, да топорами — куда ж русскому воину без топора. Ну и, конечно, главным аргументом были Степановы «огненные гостинцы» и факелы, чтобы эти гостинцы как следует «приправить».

Пока мы рубились на суше, отвлекая на себя основные силы хазар и часть византийских наемников, в бухте должна была идти последняя подготовка. Проверялись уключины, укладывались боеприпасы, еще раз инструктировались командиры лодок. Каждая минута была на счету. Успех всей нашей затеи висел на волоске и зависел от слаженности действий, от удачи, от того, сумеют ли наши ребята подкрасться к вражеским кораблям незамеченными. И от того, не дрогнет ли кто в последний момент. Но, глядя на лица тех, кто готовился к этому броску в ночь, я почему-то был уверен — не дрогнут. Слишком многое было поставлено на карту. Да и злость на этих ромеев, что пришли на нашу землю как хозяева, перевешивала любой страх.

Пока мы тут с печенегами поднимали на уши хазарский лагерь, заставляя византийских наемников метаться и хвататься за оружие, где-то там, в черной, как деготь, воде Сурожского моря, разыгрывалась вторая, не менее важная, часть нашего ночного концерта. И если здесь, на суше, мы могли рассчитывать на ярость атаки, на численное преимущество в точке удара и на эффект внезапности, то морским нашим сорвиголовам предстояло действовать в куда более стесненных обстоятельствах, полагаясь лишь на скрытность, удачу и собственное бесстрашие.

Алеша, собрав своих людей в укромной бухточке, отдает последние, тихие, как шепот волн, команды. Не было там ни громких кличей, ни бряцания оружием. Каждый звук мог стать роковым. Десятки лодок, похожих на призрачные тени, одна за другой бесшумно отваливали от берега, растворяясь в ночной темноте. Гребли медленно, вразнобой, чтобы не создавать ритмичного плеска, который мог бы разнестись по воде на многие версты. Весла, как и договаривались, были заранее обмотаны тряпьем — старыми портками, кусками мешковины, всем, что могло приглушить скрип уключин и стук дерева о дерево. Люди сидели низко, стараясь не выделяться на фоне темной воды, сливаясь с ней в единое целое. Напряжение, должно быть, висело в воздухе такое, что его можно было резать ножом. Каждый шорох, каждый всплеск казался оглушительным.

Путь им предстоял неблизкий. Ориентировались, как и тысячи мореходов до них, по звездам, что тускло мерцали на бархатном южном небе, да по едва различимым огонькам на мачтах византийских кораблей. Эти огоньки были одновременно и целью, и маяком, и смертельной опасностью. Пять громадных дромонов — вот их добыча. Пять плавучих крепостей, каждая из которых могла в щепки разнести всю их утлую флотилию одним удачным залпом своего «греческого огня» или тараном. Они стояли на якорях на внешнем рейде, надежно перекрывая вход в гавань Тмутаракани, словно огромные морские чудовища, замершие перед прыжком. Их темные, высокие силуэты грозно вырисовывались на фоне чуть посветлевшего у горизонта неба, где уже занималась заря. Даже на расстоянии чувствовалась их мощь, их чужеродность этим водам.

К счастью, ветер этой ночью был на нашей стороне. Легкий бриз тянул с берега, унося в открытое море дым и далекий шум нашей сухопутной заварушки. Это давало Алешиным людям хоть какой-то шанс подобраться к врагу незамеченными. Византийцы, судя по всему, несли обычную вахту. Ну что им, в самом деле, опасаться? Осажденный город, измученный долгой блокадой, вряд ли способен на какую-то серьезную вылазку с моря. А только что подошедшее войско кочевников и каких-то северных варваров — тем более. Они, скорее всего, были уверены в своей полной безопасности, в неприступности своих плавучих цитаделей. Лениво прохаживались дозорные по палубам, вполголоса переговаривались, кутались в плащи от ночной прохлады. Возможно, кто-то из них даже слышал отдаленные звуки боя на берегу, но вряд ли придал этому большое значение — мало ли, степняки опять что-то не поделили или хазары сцепились с кем-то из своих соседей. Мысль о том, что эти звуки могут быть прелюдией к атаке на их собственные корабли, им и в голову, полагаю, не приходила. Их высокомерие и уверенность в собственном превосходстве должны были сыграть с ними злую шутку.

Лодки шли, рассекая черную воду. В каждой из них сидели люди, чьи сердца стучали в унисон с тихим плеском весел. Они всматривались в темноту, пытаясь различить малейшие признаки опасности. Впереди, на головном струге, был Алеша. Он, несомненно, чувствовал на себе всю тяжесть ответственности. Одно неверное движение, один неосторожный приказ — и все пойдет прахом, десятки жизней будут загублены напрасно. Но я верил в него.

Чем ближе они подходили к цели, тем медленнее и осторожнее становились их движения. Теперь уже можно было различить не только огоньки на мачтах, но и смутные очертания самих кораблей, услышать скрип снастей, отдаленные голоса вахтенных. Каждый гребок отдавался гулким эхом в напряженной тишине. Казалось, еще немного — и их заметят, поднимут тревогу, и тогда… Но пока ночь хранила их, скрывая под своим темным покрывалом. Они были как стая волков, подкрадывающаяся к спящему стаду. Голодные, злые, готовые вцепиться в горло врагу. И я молился всем богам, в которых еще хоть немного верил, чтобы их охота оказалась удачной.

Нервы были натянуты до предела, как тетива боевого лука. Еще немного, еще чуть-чуть, и вот они — вражеские дромоны, прямо по курсу. Алеша, должно быть, чувствовал, как бешено колотится сердце в груди, но внешне оставался спокоен, его силуэт на носу головного струга казался высеченным из камня. Он поднял руку — условный знак. Десятки пар глаз, не мигая, уставились на него, ожидая команды. Лодки, сбившись в неровную, но грозную стаю, замерли на воде, лишь слегка покачиваясь на ленивой волне. Расстояние сократилось до предела — теперь уже можно было различить отдельные фигуры на палубах византийских кораблей, услышать их гортанную, незнакомую речь. Момент истины приближался с неотвратимостью рассвета, который уже тонкой полоской занимался на востоке.