Господин следователь. Книга восьмая (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич - Страница 4

— Фи… — поморщился рыжий.

Очень захотелось отвесить парню подзатыльник, но вместо этого я сказал:

— Алексей, а вам понравится, если вас назначат старпомом, а то и капитаном… ладно, пусть старшим механиком, а какой-нибудь прежний приятель начнет орать — эй, Лёха⁈

— Да я ему, — сжал кулаки рыжий.

— Вот-вот… — хмыкнул я. — Так что, вы меня поняли.

Мальчишки ушли, не слишком и торопясь, а я пошел к доктору.

— Не думал, что вы такой ревнивец, — покачал головой Федышинский. — Прямо-таки Отелло череповецкого разлива. Бедная ваша невеста!

Мне снова стало стыдно. На берегу лежит мертвая женщина, возможно, что и убитая, а я тут балаган устраиваю. Но признаваться в дурости и каяться перед Федышинским не стану. Сделав вид, что ничего не слышал, сам «наехал» на доктора:

— А вы, господин Теофраст, по прозванию Парацельс, и так передо мной провинились. Могли бы сказать, что у вас добрые знакомые в Московском университете имеются… Поэтому, лучше скажите — имеется ли в данном конкретном случае злой умысел или это все-таки самоубийство? Можно по шишке определить?

— Скажу так, господин коллежский асессор — а хрен его знает, — отозвался доктор. — Шишку покойная могла и сама набить часа за два-полтора до смерти. Может, простая шишка, а может и та, от которой она сознание потеряла, а потом утопла. Если задачу поставите — вскрытие сделаю, уточню. Но, если судить по моему опыту, это самоубийство.

— Получила удар по затылку, потом сама же разделась до нижней рубахи, зашла на глубину, потеряла сознание и утонула, — вздохнул я.

— Вишь, вам и к ответственности привлекать некого, — хмыкнул доктор. — Читал где-то, что по Морскому уставу Петра Великого было так — «Кто захочет сам себя убить и его в том застанут, того повесить на рее, а ежели кто сам себя убьет, тот и мертвый за ноги повешен быть имеет». Но у нас времена другие, да и не на море мы.

Самоубийство у нас наказывается в соответствии с Уложением «О наказаниях уголовных и исправительных» 1845 года. Ежели, скажем, самоубивец не сумел себя жизни лишить — веревка гнилая попалась, револьвер дал осечку или бритва вены не сумела вскрыть, то получал до одного года тюрьмы. Но это еще послабление. Раньше самоубийцам-неудачникам вообще каторжные работы давали. А за оконченное самоубийство (если человек пребывал в добром здравии, а не сошел с ума накануне), то терял право на завещание, а если он еще и принадлежал к одному из христианских вероисповеданий, так еще и право на христианское погребение[2].

Все так, разумеется, но имелось одно обстоятельство. Вернее — статья Уложения.

— А может — доведение до самоубийства? — предположил я.

Ухтомский и Федышинский враз посмотрели на меня.

— Есть и такое? — удивленно спросил Ухтомский.

Пристав не обязан быть юристом, да и статья не слишком часто используется. Я-то ее знаю, но мне положено.

— По Уложению о наказаниях подстрекательство к самоубийству или пособничество ему тоже считается преступлением.

— Это что же такое получается— если, предположим, девка из-за парня утопится или парень на себя руки наложит из-за девки, так этих… из-за которые самоубились, в тюрьму посадят? — удивился пристав.

— Нет, этих не посадят, а посадят тех, кто над самоубийцей, пока он жив был, какую-то власть имел, — уточнил я. — Предположим — начальник своего подчиненного до петли довел, или свекровь невестку.

— У утопленницы обручального кольца на пальце нет, — поспешно сообщил Федышинский, посмотрев на меня.

Помню я, ваше высокородие, все помню. И на пальчики утопленницы уже глянул, и на уши. Заметил, что ни сережек, ни колечек нет. Но нет обручального кольца — так могла и снять.

— Мать честная, — пригорюнился пристав, — если, предположим, я кого-то из городовых слегка поучу — по делу, а он повесится, то меня и в тюрьму посадят?

— Не волнуйтесь, Антон Евлампиевич, вас точно никто не посадит, — успокоил я старика. — Ежели вы своих подчиненных жизни учите — стало быть, правильно делаете. К тому же — любой городовой имеет право жалобу подать либо в отставку уйти. А самое главное — замучаешься доказывать, что именно вы его до самоубийства довели.

Если доведение до самоубийства, то дело швах. Подобное преступление и в моем-то времени доказать почти невозможно, даже при наличии переписки в соцсетях, видеосъемке, а уж в девятнадцатом веке — почти нереально. Но и так просто я все это оставить не могу. Неправильно, если молодая женщина — или девушка, пока не знаю ее семейного положения, взяла, да и покончила с собой. Ненормально.

— Все так, как я и предполагал, — покачал головой доктор. — Чернавский не успокоится, если до глубины не дойдет. Кто другой бы сейчас на его месте актик состряпал — мол, имеет место самоубийство, я бы свидетельство о смерти выписал — дескать, утопление, вот и все. А ему все неймется.

— Служба у меня такая, — ответствовал я. — Верить никому не могу, даже себе. Вот, если только доктору Федышинскому поверю, так и то, после вскрытия.

Кажется, прозвучало двусмысленно, но ничего страшного. Посмотрев на Ухтомского, спросил:

— Антон Евлампиевич, вы же сейчас за исправника? Напишете направление на вскрытие? Или мне написать?

— Уж лучше вы, — сразу же заотнекивался пристав. — Никогда направлений не писал, не ведаю даже — как и писать-то?

— Михаил Терентьевич, возьмете пока без официального документа? — поинтересовался я у внештатного патологоанатома. — В течение дня с курьером отправлю. Вам же бумага с печатью нужна.

— Возьму, куда я от вас денусь? — уныло сказал Федышинский.

Хм… А кого я на вскрытие-то направляю? Женщина нам пока неизвестна. Ладно, так и напишем — неизвестная женщина, обнаруженная в реке Ягорба. Авось, личность потом установим.

— Вон, Егорушкин с телегой, — кивнул пристав, указывая на улицу со стороны города. Там и на самом деле появилась телега с двумя седоками.

— Вы, никак, всю свою бригаду подняли по тревоге? — поинтересовался я.

— Всю не всю, но как только мальчонка прибежал, начал соображать, — строго сказал Ухтомский. — Убийство, самоубийство, а все равно и люди понадобятся, и лошадь с телегой. Не в коляске же покойницу отвозить?

Согласен. Везти труп в коляске возможно, но лучше все-таки на телеге.

— Да, господин Чернавский, я же вас с новым чином забыл поздравить, — сказал Федышинский, протягивая мне руку.

Зараза, ты, господин статский советник в отставке, ты же только что покойницу трогал, руки не мыл, а мне свою лапу суешь! Знает ведь, гад, что я не люблю покойников, специально так делает.

Но пришлось отвечать на рукопожатие, куда же деваться? Ладно, домой вернусь, руки в кипятке помою, а лучше Аньку за водкой отправлю. Или бутылку спирта нужно завести, для обеззараживания.

— Благодарствую, Михаил Терентьевич. Не сомневаюсь, что некую часть своего чина я получил благодаря вашему чуткому руководству и мудрым замечаниям.

Господи, что я такое и сказал-то? Кажется, эскулап тоже удивлен. Но Федышинский не из тех, кто пасует перед чужим сарказмом.

— Вы давеча что-то сказали — мол, недовольны мной? Или — в чем я там провинился? Когда это я успел провиниться перед вашей милостью?

— А отчего вы не сказали, что в университете у вас имеется влиятельный друг? — поинтересовался я. — Нет бы, как приличный человек, вручили мне рекомендательное письмо, глядишь, меня бы не слишком и мучили.

Вру и не краснею. Но надо же мне показать свое недовольство Федышинским? Я же его недовольство терплю.

— Это кто у меня влиятельный друг, да еще на юридическом факультете? — вскинул брови наш эскулап. — Еще бы ладно, на медицинском, так вряд ли. Не упомню среди своих сокурсников такого таланта. Все больше середнячки или пьяницы, вроде меня.

— Да ну? А как же Легонин Виталий Алексеевич — профессор, да еще и декан факультета? — пояснил я.

— Витька Легонин? — удивился Михаил Терентьевич. — Врач он первостатейный был, врать не стану, я его и по курсу, и по войне помню, но, чтобы в профессора пойти, да еще и в деканы выбиться? Он же балбесом был, похлеще меня. Еще, гад этакий, он у меня девицу увел. Хорошая девица была…