Господин следователь. Книга восьмая (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич - Страница 15

— А сыну не стали бы говорить?

— Я что, совсем дура, что ли? Я же сама невестку отпустила. С меня и спрос. А с месяц назад она мне и говорит — мол, матушка, я тяжелая. Что хошь со мной делай, все равно все скоро наружу вылезет. Да я и так все увидела — тошнить ее стало, слабость иной раз накатывала.

Хотел спросить — дескать, не было мысли от ребенка избавиться? В смысле — от плода? Но свекровь Екатерины сама и ответила.

— Врать не стану, я ведь к фершалу бегала, думала насчет Катьки договориться. Знаю, бывают у фершала бабы, он иным прямо на дому помогает… А мне — ты что дура старая, под каторгу меня подвести хочешь? У нас мол, следователь молодой, ретивый. Прознает — враз меня на бессрочную законопатит!

Ангелина Никодимовна посмотрела на меня с таким укором, что мне стало неловко.

По Уложению о наказаниях за умерщвление плода врачу или фельдшеру полагалось от 4 до 6 лет каторжных работ. Четыре года — если аборт прошел успешно, а шесть — если нанесен вред женщине. Самой же женщине, что согласилась убить еще не родившегося ребенка, грозило такое же наказание. Правда, вместо ссылки в Сибирь, ее могли отправить в тюрьму.

Другое дело, что не припомню, чтобы кого-то наказывали — врача, скажем, или деревенскую бабку, делающую подпольный аборт. Вот, доведись до меня, что бы я сделал? Скорее всего, если бы все закончилось благополучно, женщина жива, то постарался бы дело спустить на тормозах. Закон законом, и православная церковь категорически против убийства во чреве матери, но имеется одно но… Все в этой жизни бывает, а женщина должна иметь право выбора — оставить ей ребенка или нет. Уверен, что от хорошей жизни на аборт не идут, всегда имеются веские причины для прерывания беременности, поэтому оставим этот вопрос самой женщине. Ей-то тяжелее всего приходится. И моральный вред, да и физический, потому что даже в мое время, когда медицину превосходит нынешнюю на две головы, последствия бывают самыми разными.

И есть еще один немаловажный момент. Довести дело об аборте до суда почти нереально. Для этого нужно, чтобы и потерпевшая дала признательные показания, и врач. Дадут? Сомневаюсь.

Вслух, понятное дело, ничего говорить не стал. Но информацию о «фершале» я принял, «отметочку» себе сделал. Уточнюсь — сколько у нас в земской больнице фельдшеров, дам задание полицейским — пусть проверят.

— Н-ну, матушка, законы не я придумал, — протянул я, переходя на ты.

— Я ведь, господин следователь, Катьке сказала — мол, раз уж так вышло, то тебе, дурочке, лучше молчать. Пусть все думают, что от Пашки у тебя дитё. А Пашке-то к чему лишнее знать? Любит он Катьку, так и пусть себе любит, зачем переживать? Попреки бы пошли, бить бы он Катьку начал, а зачем? Дите-то не виновато, а потом, даст бог, родных нарожают.

— Разумно, — согласился я, потом спохватился: — А сроки? Пашка, как я понял, на заработки в мае ушел, а Катька — Катерина, в деревню свою, в июне сходила. Не сойдутся сроки.

— Ой, да кто из мужиков сроки-то считать станет? — отмахнулась Ангелина Никодимовна. — Сказали бы, что на месяц раньше ребенок родился, вот и все.

Ух, какие жизненные тонкости выясняются. А еще вызывает любопытство свекровь, которой бы положено невестку живьем сжирать, а она собиралась ее перед сыном отмазывать.

— А невестка ваша, судя по всему, женщина совестливая и сама себя простить не смогла? — предположил я.

— То-то и оно. Я уж ее и к батюшке посылала, на исповедь — мол, сходи да покайся, тебе легче станет. А она ничего не отвечала, с лица спала, ходила, словно во сне. Я ее чуть ли не силой есть заставляла. Ох, не знаю, что мне и делать-то? Что Пашке-то скажу?

Женщина опять зарыдала, а я, встав со стула, перенес его к свекрови погибшей, присел рядом, погладил ее по плечу:

— Ну, будет тебе, матушка. Катерина умерла, а слезам теперь горю не поможешь.

Ангелина Никодимовна перестала плакать, потом посмотрела на меня:

— Вот, скажи-ка, господин следователь… Ты уж прости, что я попросту, а не как к начальнику к тебе… Ты ведь человек молодой — ты ж, по возрасту, мне в сыновья годишься… Наверное, даже и Пашки-то моего моложе. Вижу, что ты человек добрый, с пониманием к людям относишься. И зря болтают — мол, бессердечный ты, одни законы у тебя на уме. Не дай бог, конечно, а доведись до тебя, что бы ты матери сказал?

— В каком смысле — что бы сказал? — сделал я вид, что не понял вопроса, хотя все прекрасно понял. Просто потянул время, чтобы найти ответ. А вот ответа-то у меня и не было.

— А в том смысле, сынок, что если бы ты приехал домой, а твоя родная мать тебе говорит — мол, прости меня, не уберегла я жену-то твою любимую. Забеременела она — да не от тебя, да еще и руки на себя наложила.

— Ох, матушка, не знаю, что и ответить, — покачал я головой. — Я ведь тебе сейчас много наговорить могу. Сама знаешь — чужую-то беду руками разведу, а коли сам в беду попадешь — не знаешь, как и быть. Павел-то твой где сейчас?

— Да кто его знает, — вздохнула женщина. — Он ведь, с батькой — мужем моим, на весь сезон в бурлаки нанимаются. Могут они сейчас и в Белозерске быть, а то и у нас, в Череповце. Но соседям всегда говорю — дескать, в Рыбинске, на всю навигацию, на пристанях баржи ремонтируют.

— А что зазорного, если муж с сыном в бурлаки нанимаются? — не понял я.

— А как не зазорно-то? Отец у мужа-то моего купцом был, да разорился. Михайло — муж мой, чтобы долги родительские отдать, в бурлаки пошел. А что было делать? Артель свою сколотил, такую, что все в ней непьющие, да надежные. И чтобы языки за зубами держали. Поэтому артель у него в Рыбинске, чтобы от глаз подальше.

— Не иначе, староверов набрал? — предположил я.

— Их самых и набрал, — кивнула Ангелина Никаноровна. — Народ трезвый, трудолюбивый. Уж скоро тридцать лет будет, как он артелью заправляет. Уже не то, что дети, а внуки приходят. И артельщики за навигацию меньше четырехсот рублей ни разу не получали, а он сам, как старшой — пятьсот, а то и шестьсот. Пашку-то мы хотели на механика выучить, а он нам — вы, дескать, всю жизнь горбатились, чтобы я учился, неловко мне. Нет, не могу я так. Вот Пашка-то тоже в бурлаки и пошел. Михайло, еще год-два поработает, а потом Пашке должность отдаст. Поднакопили мы денег, нам хватит, а куда на старости лет лямку тянуть? Ты уж, сынок, никому не скажи, что Михайло да Павел Михайловы в бурлаках трудится.

— Не бойся, матушка, никому не скажу, — слегка улыбнулся я. Не считаю, что это какие-то важные тайны, но, если людям неловко — да ради бога. Да и зачем я кому-то бы стал говорить?

Я встал, давая понять, что допрос — вернее, наша беседа, закончен. Поставил на место свой стул, а женщине сказал:

— Советовать не берусь, плохой из меня советчик. Зато сын у тебя хороший. Да что уж там — золотой сын. А с Катериной, царствие ей небесное, что получилось, то получилось. Поэтому, лучше ты сыну всю правду скажи, какая есть.

Глава 8

Я не Карлсон

Теперь без музыкального сопровождения в собственный двор не войти. Только заскрипела калитка, как из сарайчика донеслось:

— Ме-е!

Могла бы, между прочем, свои мысли четче формулировать.

— И чего сразу орешь, да еще на хозяина? А хворостиной?

— Ме-е-ее⁈

— А не за что, а для профилактики. И Аньке твой заодно.

— Ме-ме!

Хм… И где она, пресловутая женская солидарность? Радуются, что кому-то попадет просто так, за компанию.

— Иван Александрович! — услышал я.

Манька? Нет, не она.

Вот, только соседки сейчас не хватало. Устал я, есть хочу. Но Ираида Алексеевна тащит капусту своей любимице, придется хоть немножко поболтать. Навязались на мою голову Аньки с Маньками. Но коза же не виновата, что у нас капусты нет. Да, а у бабки-то она откуда? Точно, останется Ираида Алексеевна без заготовок на зиму. Или у друзей и знакомых таскает? Но нижние листья, насколько мне известно, тоже в дело идут — из них серые щи варят. Беда. Если соседка у всего города листья изымет, останусь без щей.