Вернись домой, Халиль - Аль-Зооби Кафа - Страница 36

Дом был разрушен.

Голова моя вдруг стала пустой, как пространство, где нет ни света, ни голоса, ни лица, ни мыслей. В ней абсолютно ничего не было.

Я смотрел вокруг себя и ничего не видел. Будто я стал чужим в чужом мире, язык и символы которого я не в состоянии понять. Что касается моих мыслей и моего опыта в жизни и тех принципов морали, в которые я всю жизнь пытался верить — то ничего из этого не помогло мне понять, что происходит вокруг. Все потерялось, выпало из моей головы. В конечном итоге оказалось, что я нахожусь в непонятном мне мире. И мне было непонятно, как люди могут жить в нем и можно ли мне научиться его языку, отношениям и морали. И если я научусь всему этому — останусь ли я в итоге человеком?

«Где они?» — этот вопрос повторялся в глубине моего сознания, в то время как я пытался не слышать его и не искать ответа.

«Где ты, Нура, и что они сделали с тобой?»

Вокруг не было ничего, кроме развалин, смотрящих на меня с тем же удивлением, с каким и я смотрел на них. И, быть может, они задавали те же вопросы, которые задавал и я.

— Вы знаете жителей этого дома?

Я услышал позади себя разбитый голос. Я повернулся. За мной стоял мужчина лет пятидесяти, наполненный унынием. Рядом с ним стояли женщина и дети. Может быть, они были соседями Нуры.

— Да, знаю. А вы знаете, что-нибудь о них? — запинаясь, спросил я, испытывая при этом страх от ожидаемого ответа.

— Бедная! В течение всей осады солдаты оккупировали ее дом и превратили его в точку для снайперов. Ее с детьми закрыли в одной комнате и забрали себе все имеющиеся в доме продукты, оставив им лишь крохи. Более того запретили им выходить, угрожая, что смерть ждет любого, кто осмелится не подчиниться. Когда осада кончилась, то их выгнали из дома и разрушили его. Говорят, что они собираются построить на этом месте постоянную военную точку.

— Выгнали женщину с детьми? И только? А Нура?

— Я ничего не знаю о ней.

Он говорил, качая головой. Другие молча смотрели на меня. Его фраза продолжала звенеть в моей голове: «…смерть ждет того, кто осмелится не подчиниться им». Я сжал голову руками, стараясь сдержать свой вздох: Боже мой, что они сделали с тобой, Нура?

Мои ноги понесли меня вперед. Мне казалось, что воздух стонет, и по мере того, как я приближался к дому, воздух становился более тяжелым и более сжатым, таким, что готов был взорваться. «Ты меня слышишь, Халиль?» Мои шаги застыли, и я неподвижно стоял на месте: правда ли, что я слышал голос Нуры? Воздух был как будто наполнен стонами и сочился болью. Я плакал и продолжал спрашивать, но никто мне не ответил.

— Вы вправду ничего не знаете о ней? — Я настойчиво повторял свой вопрос.

— Единственное, что я знаю — это то, что на десятый день, когда объявили о прекращении комендантского часа на два часа, она убежала через окно, чтобы принести что-нибудь для своих младших братьев, умирающих от голода, — сказала женщина, и я резко повернулся к ней, умоляя говорить еще:

— И что дальше?

— Никто не знает, что случилось с ней, так как она не вернулась.

— Как не вернулась?

Запинаясь, женщина отвечала мне без явного желания продолжать разговор:

— Не вернулась. Но ее мама говорила, что спустя примерно час после того, как Нура ушла, она услышала выстрелы во дворе дома. Она пыталась выйти, чтобы выяснить случившееся, но они запретили ей выходить и сильно толкнули, закрывая за ней дверь. Она была очень слаба, но все-таки собрала силы и вышла, рискуя своей жизнью и жизнью детей. Она доползла до двора дома, и они не трогали ее, видимо забавляясь ее видом. Она не нашла Нуру. Ни мертвую, ни живую. Она искала ее повсюду, ползая по земле, пока не обнаружила большое пятно крови и рассыпанный мешок чечевицы. Никто не знает, была ли это кровь Нуры или кровь другого, случайно проходившего человека.

— И что еще ее мама говорила? — спросил я, терзаясь от боли.

— Она сказала, что долго лежала рядом с пятном крови.

— И что еще?

— Сказала, что потом собрала часть чечевицы и спрятала в своем платье, чтобы спасти оставшихся детей.

— И что еще?

— Она еще сказала, что ей запретили плакать, угрожая застрелить детей, если она не перестанет им мешать своим рыданием.

— А Нура?

— …

— А Нура?

— …А Нура?

Я вопрошал в одиночестве, не слыша ответа. Я подошел к тому месту, на которое они показали — там, где была рассыпана чечевица.

Боль обжигала лицо земли, словно она содрала слои ее кожи, оставляя раны голыми, открытыми, без повязок. Боже! Каким город был диким, унылым и переполненным печалями.

Я собрал осколки своей души и пошел, не осознавая силы, которая вела меня вперед. Эта тайная сила вытягивала шаги из моих ног и тянула меня, как тянут ребенка:

«Давай, ты должен сопротивляться печалям, чтобы идти к бабушке. Может быть, она еще жива и ждет тебя». Но мои шаги замедлились, когда я услышал внутренний голос: «Ты идешь к последней печали, к последней смерти, к смерти твоей бабушки». Да. Видимо, мне было предписано оставаться живым, чтобы свидетельствовать о смерти других. Это и была правда, в которую я всегда старался не верить. И если в самом деле существует какая-то судьба, то, безусловно, она глупа. Иначе почему все погибают, и лишь я один спасаюсь? И какой смысл в том, что смерть постоянно обходит меня? Я задавал себе эти вопросы, идя обессилевшим, с разрушенной душой.

На дороге я встретил спасшихся из лагеря. Я их спросил о моей бабушке: «Хаджжа Сурайя, она живет в лагере? Вы ничего о ней не знаете?»

Мне уверенно и страшно коротко ответила одна женщина:

— Знаю ее. Она убита.

Больше она ничего не сказала, не давая мне возможности разыскать в ее голосе хоть какую-нибудь надежду. Потом ушла со всеми, а я пытался держаться, чтобы не развалиться, как песочная скульптура. Я повернул назад. Мои ноги привели меня обратно к разрушенному дому Нуры.

Я подошла к нему и сообщила, что Нура не умерла, и что ее увезли в больницу.

Но я была поражена — Халиль никак не среагировал на мои слова. Он продолжал сидеть на руинах дома, обхватив голову руками и молча смотрел вниз, будто не слыша и не видя меня, будто меня рядом совсем не было. Тогда в моей голове мелькнула страшная мысль: он был в таком же состоянии, в котором я увидела его впервые на экране телевизора. И никаких изменений не произошло в нем! Может быть, время еще не прошло?! Может, он не поднял голову и ничего мне не рассказал?! И может быть, на садом деле я придумала его историю?!

Я не знала: рассказывал ли он мне свою историю, или я представляла ее?

В любом случае, финал мне не понравился, я бы даже сказала, что он разочаровал меня. Тем более что я чувствовала себя бессильной что-либо делать.

А что он в силах был делать?

И что сделала бы я, будь я на его месте?

«Ничего. Может быть, я решилась бы на самоубийство». Сказав это про себя, я отчаянно рухнула на руины своего мира. Я обхватила голову руками и молча смотрела вниз.

Поверхность руин была очень неровной, повсюду выступали острые края камней. Но на миг поверхность мне показалась гладкой:

— Пол веранды очень скользкий. Ты сделал его слишком ровным, Юсуф, так что я боюсь упасть всякий раз, когда мою его.

— Я тебе сказал, что не надо мыть пол в резиновых тапках.

Сурайя была на кухне, а Юсуф стоял на веранде, покрытой виноградной лозой. Сквозь ветви лились солнечные лучи и падали на гладкий пол веранды, создавая круги яркого, ослепительного света, из-за которого Сурайя на секунду ослепла, когда вышла из кухни на веранду.

— Хочешь кофе?

— Да, давай сладкий.

Небо было темно-голубым, утро было голубое, пение воробьев имело голубой цвет. Даже веселье детей и их смех обладали небесной чистотой. Дети играли на постели, которую Сурайя еще не убрала, они прыгали, заливисто смеясь, как будто кто-то щекотал их.