Вернись домой, Халиль - Аль-Зооби Кафа - Страница 25

В конце концов, я дошел до дома, за оградой которого мы с Нурой спрятались от стрельбы. Низкий забор ограждал маленький домик. Я прыгнул через него, молясь Богу, чтобы жильцы этого дома не подумали, что я вор. Письма моей бабушки и платок моей мамы были разбросаны по земле. Я отряхнул с них пыль и смотрел на них так, будто они и есть та шейная вена, которая связывает меня с жизнью. Я их засунул в карман, засунул глубоко, будто пряча свою душу, чтобы больше она не потерялась.

Но моя рука застыла в кармане, и я напряженно прислушался к шуму тормозов машины, которая издала громкий скрип, когда остановилась перед домом.

На секунду или на две воцарилось молчание. Все звуки заглушились, будто все они растаяли в воздухе одним разом, оставляя за собой унылую пустоту, напоминающую о конце.

Вскоре из дома вышла женщина и побежала к выходу. Я побежал за ней. Потом я услышал ее крик, который разбил тишину моей памяти и заново взорвал в моей душе крик мамы. Женщина кричала, увидев нескольких молодых людей, которые выходили из машины, неся разбитое тело маленького десятилетнего мальчика.

Молодые люди сообщили ей, что они с трудом освободили ребенка из рук солдат, которые били его камнями. Но все равно опоздали, так как он вскоре умер.

На лице мальчика, в его открытых глазах, отпечаталось выражение страдания. Я видел, как отражалось это страдание в воздухе, на небе и на земле, и в глазах людей. Я видел, как это страдание разорвало корочку жизни, и, порвав сердцевину жизни, осталось в ней, как пуля в сердце.

Его мама наклонилась над ним, прекратив кричать. Она старалась поднять его голову. Глухим голосом она сказала:

— Он умер.

И продолжала смотреть на него неподвижными глазами, будто глазами мертвой. Потом она добавила:

— Как я боялась, когда он бросал камни. Я никогда не запрещала ему делать это, потому что он любил выглядеть храбрым, как все взрослые. Однако по ночам он боялся своих снов и приходил ко мне, чтобы уснуть рядом со мной. Он не любил, чтобы я об этом рассказывала, и я никогда не рассказывала. Но он сейчас умер. Когда страх его будил по ночам, он, стесняясь, приходил ко мне, и я сразу поднимала одеяло и, протягивая руку, звала его: «Иди сюда, сынок мой, поспи рядом со мной, и все будет в порядке». И он спал спиной ко мне, чтобы я не заметила, что он стесняется. Я гладила его по плечам, по волосам, пока он не засыпал, как засыпают дети. Может быть потому, что он был еще ребенком? А сейчас, когда он проснется и обнаружит, что они его убили, он поймет — то, что случилось, было не кошмарным сном, а правдой. И если он постарается встать, чтобы прийти ко мне, то он не сможет, потому что обнаружит, что они разбили его кости.

Многие люди собрались вокруг нее. Они молча стояли, глядя на неё грустными глазами, в то время как она продолжала держать его и вытирать кровь с его лица, словно это был пот.

И я прислушивался к ней, не в силах смотреть на нее. Стволы деревьев были согнуты. Небо было мрачно. И вновь мир мне показался сложным, я не в силах был его понять. Я слышал шум мыслей, которые крутились и жужжали в моей голове, потом разбивались и пропадали, не давая мне возможности проследить хотя бы за одной из них. Вещи и предметы имели неясные значения, ибо все значения были потеряны, не явны и без значимости. Ясным оставалось только значение смерти, которое властвовало повсюду.

Один мужчина подошел и закрыл ребенку глаза. Тогда женщина вновь стала издавать болезненные крики. Утешая ее, люди говорили, что душа ребенка сейчас улетает к небу. Говорили, что Бог одарит его в изобилии своей любовью. Говорили, что там, наверху, не существует ни боли, ни грусти, ни смерти. Ей говорили, что он превратится в птицу, которая свободно и вечно будет летать в раю. И еще говорили много чего, в то время как она издавала бурные загариды.

Было около пяти часов вечера, когда я убежал от страданий того места, переполненного загаридами. Я решил еще раз пойти в центр города и предпринять еще одну попытку поискать жилье, пока не наступила ночь.

Я искал жилье в течение часа. Неожиданно встретил мужчину, с которым столкнулся вчера, и вновь заговорил с ним.

— Ты еще не нашел где остановиться? — удивленно спросил он меня.

— Нет. Мне не повезло до сих пор.

Он немного подумал и сказал:

— Ладно. Пойдем со мной, я тебе сдам комнату в моем доме.

Мы немного прошли, потом я остановился и сказал ему, что мне надо вернуться, чтобы забрать свою сумку из одного места. Он посмотрел на меня с удивлением и спросил:

— Значит, ты не бездомный и у тебя есть знакомые, у которых ты можешь оставить свою сумку?

И чуть было не отказался сдать мне комнату, глядя на меня сомнительным взглядом. Конечно, я сразу отложил на завтра поход за сумкой, чтобы не терять единственную возможность поселиться где-то. Я ему объяснил свою историю с Нурой — ту, малоубедительную историю — надеясь, что он поверит мне, но он полностью так и не поверил.

Его звали Касим. Он говорил, что будет полагаться на Бога и сдаст мне комнату.

— Почему ты так опасаешься меня? — спросил я его.

— Потому что жизнь тут часто приносит неожиданные проблемы.

— Допустим, что мое присутствие у вас в самом деле принесет вам проблемы, почему тогда ведешь меня к себе домой?

— Потому что мне кажется, что ты говоришь правду, и я не хочу потерять честные деньги из-за каких-то сомнений.

Хотя я и не выяснил суть его сомнений, я решил, что не надо задавать лишних вопросов.

Дома он меня познакомил с женой и тремя детьми Потом он показал комнату, где я буду жить. Эта была гостиная. Его жена пододвинула кресла плотно друг к другу и застелила мне матрас. На стене висели две фотографии. Одна — молодого человека, другая — старика. А над ним висела картина суры Аль-Фатиха[8], которая была написана золотыми буквами. Мне сказали, что молодой человек — это их старший сын, который погиб год назад, а старик — это его дедушка, который погиб сорок лет назад. На другой стене висела картина с пейзажем, в ярких цветах — газель пасется у озера. Я задумался, глядя на картину, и не обратил внимания на старую женщину, которая вошла в комнату.

— Это моя мама, — сказала жена Касима.

Я поздоровался с ней, и мне пришлось ответить ей на все вопросы, которые раньше задавал Касим. Женщина, которую звали хаджжа Фарида, расспрашивала меня и молчала после каждого моего ответа, и я каждый раз думал, что вопросы кончились. Но она вновь задавала вопросы.

— И кто твоя бабушка? — поинтересовалась она.

— Ее зовут хаджжа Сурайя. Она была женой покойного Юсефа Аль-Ясини.

— Хаджжа Сурайя? Ты ее внук? — воскликнула она с большим удивлением.

— Да. Вы ее знаете?

— А как же! Я живу в лагере. Я вышла оттуда за день до осады, чтобы навестить свою дочь. И вот не могу вернуться. И кто знает, может, вообще никогда не вернусь, если мой дом не избежит уничтожения.

— Как дела у моей бабушки? — нетерпеливо спросил я.

— Когда я выходила из лагеря, дела у всех шли хорошо. А сейчас — только Бог знает, сынок мой, — ответила она грустным голосом.

Но несмотря на воцарившееся на минуту тягостное молчание, это случайное знакомство рассеяло сомнения, касающиеся меня. И Касиму и его жене стало легче, они начали мне рассказывать о моей бабушке, и я понял, что они относятся к ней с любовью.

А хаджжа Фарида не прекращала смотреть мне в лицо. Ее пристальный взгляд в какой-то степени смутил меня. Но вскоре я понял, что она и не смотрит на меня — в ее глазах была задумчивость. Она вновь начала расспрашивать:

— Значит, ты внук хаджжи Сурайи?

— Да.

— Тот, который чудом спасся в Сабре? Тебя твой дядя вытащил из груды мертвых?

— Он самый!

— Хаджжа Сурайя много рассказывала о тебе после того, как получила первое письмо от тебя. Будто жизнь вернулась к ней. Весь лагерь говорил о твоем письме. Ведь, насколько я знаю, ты единственный, кто остался в живых из ее семьи?