Вернись домой, Халиль - Аль-Зооби Кафа - Страница 21

Я отошел от окна и стал ходить по комнате взад и вперед, блуждая в промежутке, который разделял мою потребность сделать что-то и возможность сделать это что-то. Потом я рухнул без сил на кровать и вновь стал прислушиваться к разговору Нуры и ее матери, которые еще не спали.

— Наверно, они начнут снос дома и без предупреждения. Собственно, они грозили этим, когда приходили в последний раз, после того как они выкорчевали деревья и распахали землю.

— А что они сказали?

— Сказали: «Освободите дом в течение ближайших дней, в противном случае начнем сносить его, когда вы будете находиться внутри».

— В их поведении нет ничего странного, тем более что нет того, кто мог бы остановить их.

— А что мы сделаем, Нура?

— Не знаю, мама.

Вновь воцарилось унылое молчание, которое ее мама нарушила, проговорив:

— Не хочу, чтобы нас вновь обескровили. Не хочу, чтобы твои маленькие братья выросли в палатках, как выросла я. И не хочу, чтобы вы погибли, Нура!

— Я тебя понимаю, мама.

— Поэтому мне думается, что они все-таки не осмелятся разрушить дом, если обнаружат, что мы находимся внутри.

Нура долго смотрела в лицо своей мамы, погребённое в тусклом ночном свете, потом сказала:

— Все равно, мама, у нас нет другого места, куда мы могли бы уйти.

Ее мама больше не произнесла ни слова, и Нура тоже молчала. Больше я их не слышал. Я сам тонул в мрачной тишине и медленно терялся во тьме сна.

Тьма сгущалась, пока я поднимался по лестнице. Я должен был дойти до верхнего этажа. Но, не доходя до конца, я увидел странное черное существо. Я не мог определить его пол! Оно сидело на лестничной площадке. Я не мог уяснить себе, было ли оно одето в черную одежду или тьма исходила из него самого. Оно сидело, словно ожидая меня, потому что как только я дошел до конца лестницы, оно сразу схватило край лестницы и упорно стало толкать ее, отделяя лестницу от площадки. Потом оно еще сильнее стало толкать лестницу, и я почувствовал, что падаю вниз. Я держался за ступеньки, но существо продолжало толкать, после чего лестница начала со страшным ускорением падать, и я падал вместе с ней.

Я проснулся, задыхаясь, как от быстрого бега, и голос Нуриной мамы звенел в моих ушах:

— Вставай. Вставай, сын мой!

Потом я почувствовал ее руку, которая трясла мое плечо. Я встал и сел на кровати, задыхаясь.

— Проходя мимо двери, я слышала, как ты стонал. Я вошла и увидела, как тело твое дрожало, будто ты мучился во сне.

— Да. Я падал вниз, — ответил я и постарался набрать побольше воздуха, так как чувствовал, что задыхась. Заря только занялась, и тьма еще растворялась в воздухе. Я испуганно подумал о том, что мои мучения продлятся, пока не начнется день. Но мне было неудобно показаться ущербным, и я произнес:

— Когда день займется и мир осветится, я покину вас и не стану больше мешать вам своим присутствием.

Услышав меня, Нурина мать, сидя на краю кровати, ответила мне:

— Не жди, что день займется, сын мой, ибо с началом дня ничего не изменится.

— Как?! Разве тьма не удаляется?

— Нет. Она только превращается в другую тьму — в дневную, которая позволяет нам видеть окружающее, но не удаляется из воздуха!

Я пораженно спросил:

— Значит, люди тут умирают, задыхаясь от тьмы?!

— Да. Но они сопротивляются.

Утром меня разбудили крики радости «загариды»[7]. Я прыгнул с постели и спросил Нуру:

— Откуда эта радость?

— Израильтяне выпустили нашего соседа из тюрьмы, — ответила мне Нура.

Значит, есть заключенные, которые выходят на свободу, и их матери и жены встречают их с загаридами и радостью. Значит, существует какая-то надежда, — подумал я, потом спросил Нуру:

— Как они его освободили?

— После того, как убили.

— Тогда почему родственники радуются?! — воскликнул я, обращаясь неизвестно к кому, ибо не думал, что кто-нибудь в силе ответить мне на этот вопрос. Но Нура ответила:

— Потому что он вышел из тюрьмы.

Потом Нура начала готовиться к участию в похоронах.

— Может, лучше тебе не выходить из дома, Нура?

— Так не полагается. Он наш сосед. Более того, мы привыкли провожать гробы погибших, даже если наши гробы последуют следом за ними.

Я посмотрел на ее маму. Она молчала, не произнеся ни слова. Но ее глаза сказали: «Это правда».

Я тоже решил участвовать в похоронах. Потом я собирался найти место, где мог бы жить, пока не прекратится осада лагеря. Я надеялся, что осада не продлится долго, как и предполагала Нурина мама:

— Всякий раз, когда они входят в лагерь, то убивают, насилуют, арестовывают людей и разрушают дома, а потом уходят. Два или три дня — и осада кончится.

Нура в это время молчала, потом посмотрела на меня: «Оставайся у нас». Не знаю, в самом ли деле ее глаза говорили это мне, или мне показалось. Я не знал, прочла ли она в глазах моих то, что я ответил ей: «Мне очень хочется остаться, Нура, но не потому, что мне больше негде остановиться, а потому, что я чувствую какие-то скрытые непонятные ощущения, которые говорят мне, чтобы я остался рядом с тобой».

— Ты должен быть очень осторожным, — ответила она.

И, объяснив мне географию города, обратила мое внимание на опасные места, в которых часто бывают солдаты, и предупредила, чтобы я туда не ходил.

— А что касается нас, то мы не знаем, что с нами случится, — сказала Нура. — Они могут прийти в любой момент и постараются нас выгнать. Не знаем, когда они придут, может, сегодня, может, завтра, может, через неделю, а может быть, через час. Никто не знает. Они наслаждаются видом жертвы, которая жарится на медленном огне волнения, перед тем как наброситься на нее.

— Но почему они собираются вас выгнать?

— Не знаем.

— Хотелось бы нам предложить, чтобы ты остался у нас, но мы похожи на тех, кто хочет спасти тонущего, чтобы посадить его на тонущую лодку, — с грустным лицом сказала мама.

Потом мы все молчали. Мне показалось, что весь мир замер. Ничего не было слышно: ни криков ее маленьких братьев, ни непрерывных загаридов в соседнем доме. Даже гром военных самолетов, которые с утра летали над лагерем, растворился в тишине — в тяжелой тишине, в водовороте которой невозможно было услышать ничего, кроме шума пылающих мыслей.

— Ты можешь оставить свою сумку у нас, а если найдешь место, где жить, то придешь обратно и заберешь ее. В любом случае, ходить тебе с этой сумкой по улицам опасно, — так говорила Нура, и я согласился. Потом она добавила:

— Но все равно возьми с собой свои документы и самые важные вещи.

Документы лежали у меня в кармане. Я открыл сумку и долго рылся в ней с задумчивым видом. Глаза наткнулись на письма моей бабушки и платок моей мамы. Эти вещи смотрели на меня, словно они имели глаза, сердце и память. Я взял их и положил в карман брюк.

— Может быть, твои дела не хуже наших, сынок. Ты свободный и ни за кого не отвечаешь, кроме как за себя самого, — сказала мать Нуры, в то время как Нура не переставая смотрела на меня. Я напряженно ответил ей:

— Я не свободен. Мне хочется остаться рядом с вами и помочь вам чем-нибудь, и мне хочется дойти до бабушки, которой я никогда не видел. Мне хочется сделать много чего, — я замолчал и утонул в пустоте мира, который мне неизменно казался и кажется нереальным. Я почувствовал себя в нем маленьким, парализованным и бессильным что-либо делать, даже мечтать.

Нура отвернулась от меня — не знаю почему.

«С какого времени я тебя знаю, и ты меня знаешь, Нура? И разве прошло время, когда мы не знали друг друга? Как я желаю, чтобы заглох шум смерти, и я имел бы другую память, чистую от крови. Как я желаю, чтобы это время стерлось одним солнечным ярким утренним лучом, точно так же, как стирает ребенок каракули, которые он начеркал в своей тетради в момент буйной шалости, а вместо него рисует цветок, чтобы я подарил его тебе, Нура!»