Вернись домой, Халиль - Аль-Зооби Кафа - Страница 2

Когда мы ехали к мосту, она сидела в машине рядом со мной на заднем сидении. Я молчал и смотрел на дорогу. Потом я попросил ее опустить полностью оконное стекло. Она не расслышала моих слов, вопросительно посмотрела на меня, желая узнать, чего я хочу. Она была совсем рядом со мной, и я рассмотрел ее глаза вблизи: они были карие. Не знаю, почему карие глаза кажутся мне печальными. Когда я представляю себе глаза моих ушедших из жизни близких — глаза моей матери и отца, глаза моих братьев и сестры, — они, в моем представлении, карие.

Девушка была рядом, она посмотрела на меня своими карими глазами, и я сразу ощутил какую-то непонятную тоску по ним.

Прежде со мной такого не бывало. Я никогда не думал, что тоска так просто может мучить человека: разве можно тосковать по незнакомому человеку, не зная ничего о нем? Тосковать лишь потому, что глаза твои встретились с его глазами на краткий миг.

Неожиданно девушка привлекла к себе внимание других. Она принесла ящик, брошенный под деревом, и поставила его недалеко от нас. Но сесть на него не успела, к ней подошел солдат и спросил ее язвительно, с насмешкой и в то же время с осуждением:

— Может быть, тебе принести стул?

— Почему бы и нет? — задорно ответила она, что было неожиданностью для всех.

«Вот именно, — подумал я, — почему бы ему и не принести стул».

В этот миг солдат ткнул ее прикладом автомата и выпалил ей в лицо:

— Ах ты, наглая тварь!

— Убери от меня свои грязные руки! — гневно крикнула девушка.

От повторного толчка она упала. Солдат поднял ящик и с силой бросил его на землю. Ящик рассыпался вдребезги. Поднялось облако пыли, которое окутало израильтянина.

Другие солдаты безучастно наблюдали эту сцену. Прочие пассажиры хранили молчание, не выражая своего отношения к происходящему.

Я решил вступиться за девушку. Вскочивший водитель тут же преградил мне дорогу и тихо проговорил:

— Если ты не будешь вмешиваться, они не станут держать нас, и мы благополучно пересечем границу. Если же вмешаешься — Бог знает, чем всё закончится!

Несмотря на предупреждения, я подошел к девушке и протянул ей руку, чтобы помочь подняться, но она сказала:

— Я сама могу встать.

Я отнес причину ее отказа на счет моего невмешательства в конфликт. Я не осмелился еще раз взглянуть ей в лицо. Я вернулся туда, где стоял, и вновь время потянулось в ожидании.

Взглянув на небо, я понял, что солнце не испускает тот благодатный свет, который награждает землю теплом — оно яростно пылает, и языки его пламени беспрестанно опаляют нас. И никуда от этого не денешься. Но еще больше, чем невыносимый жар солнца, меня мучил стыд, который я испытывал перед той девушкой, особенно потому, что после стычки с солдатом она продолжала оставаться в одиночестве. И пусть я не осмелился еще раз взглянуть на нее, но все же я почувствовал, что она опечалена.

Я прислонился к дереву и задумался. Вскоре я почувствовал волнение из-за тех мыслей, которые звучали в моей голове: я подумал, что стою на пороге встречи с моей бабушкой Сурайей, как будто только в тот миг я осознал, что ее существование есть правда. И свет этой правды светит всего в нескольких часах езды от меня, точно блеск далекой звезды, которая дрожит из-за тяжести тьмы, но не гаснет.

Мне казалось, что я не только встречусь с моей бабушкой, но и встречусь с самим собой. Я найду себя у нее после того, как провел много времени, которое не хочу назвать жизнью, чувствуя себя потерянным, словно имя, не имеющее содержания.

Я оглянулся и посмотрел на дорогу, которая привела меня сюда. Она изгибалась среди холмов и исчезала из моих глаз. Вдалеке она виделась тонкой нитью, которая обертывается вокруг горы, перед тем как исчезнуть за ней.

Я продолжал смотреть на дорогу, вспоминая, как она изгибалась в течение двух этих последних лет, качалась, словно висела в воздухе, а я со страхом старался держаться за нее, волнуясь, что она сбросит меня и я снова упаду в пропасть своего отчаяния.

Я вздохнул с облегчением — ведь скоро приеду. А мои глаза все так же смотрели вдаль — на ту лысую гору, которая казалась похожей на мою жизнь. Гора стояла, словно мертвая — уныло и неподвижно. Она тонула в желтом горящем свете солнца, и была открытой сухим, дующим со всех сторон, ветрам.

Через эту гору дорога пробивалась точно так же, как она однажды пробилась сквозь мои голые опалённые дни. Тогда я не ожидал, что она протянется передо мной и я пойду по ней.

Все началось в тот день, когда я возвращался домой с работы. Как только я оказался в переулках лагеря беженцев Сабра, где я родился и вырос, облик города, который так прочно удерживала моя память, вновь, как и бывало всякий раз, стал тускнеть, стираться и исчезать, словно город и всё, что жило за пределами лагеря — было плодом моего воображения, словно в действительности не существовало ничего, кроме Сабры и ее переулков.

Тот день ничем не отличался от других дней. Переулки лагеря оставались такими же, какими были всегда: узкими, грязными, наполненными воспоминаниями. Если человек остановится в одном из этих переулков и прислушается, то непременно услышит тихий шум. Шум, который, чем больше в него вслушиваешься, усиливается. Шум, который беспрестанно истекает из каждого угла и из каждой дыры.

Люди тут стараются не прислушиваться. Подобно лагерю они не меняются, и прозябают в той же бедноте, в том же отчаянии. Они наследуют скромные вещи, тяготы и печали. Из-за ерунды они приходят в ярость.

А по вечерам в переулках лагеря из открытых окон выливается тот же монотонный шум жизни: разговоры, ссоры, тяжелые дыхания людей, диалоги героев телевизионных сериалов, и иногда слышатся вздохи безнадежного влюбленного.

Люди в лагере до сих пор стараются проживать жизнь, не прислушиваясь к шуму, скрывающемуся в тишине, и стараясь не смотреть в пустоту, заминированную воспоминаниями, чтобы та не взорвалась.

А застаревший воздух в лагере тоже остается таким же, каким был — тяжелым и переполненным запахами: запахом гнили, запахом еды, которую ежедневно готовят, запахом сырости и устойчивым, никогда не испаряющимся запахом смерти.

И мухи там все так же живут и размножаются в том же мусоре, вдыхая те же запахи. Их беспрестанное жужжание наполняет пространство, заменяя собой биение сердца времени.

В тот самый день, проходя через переулок, я увидел мальчугана в рваной одежде, с растрепанными волосами. Он, босой, сидел на пороге, в тени, отбрасываемой стеной противоположного дома. Не обращая внимания на мух, которые летали вокруг него и садились на его лицо, ребенок равнодушно наблюдал, как ватага других таких же босых чумазых ребятишек гоняла спущенный мяч. Один мальчик ударил по мячу, но мяч упал на землю, а вместо него полетела его рваная резиновая сандалия, угодившая в женщину, которая как раз в этот момент вышла из дома, чтобы вылить на улицу ведро грязной воды. Женщина, пылая гневом, обрушилась на этого мальчугана с руганью и погналась за ним. Ребятишки бросились наутек, обгоняя друг друга. Мухи слетели с лица сидящего мальчика, но уже через миг вернулись обратно.

И тогда на меня обрушилось воспоминание о ребенке, игравшем в мяч. Он бросал его в стену, но случилось так, что мяч влетел в окно, стекло разбилось и… однако я вскоре отвлекся от тех воспоминаний, которые витали не только в моем воображении, — они не переставали витать и в горячем застоявшемся воздухе вокруг меня. Я прибавил шагу; думаю, что тот, кто наблюдал эту сцену, мог решить, что я бежал от той женщины, но, в самом деле, я бежал от кулаков другой женщины, чьи голос и ругань всплывали из глубин моей памяти.

Вдруг мои ноги остановились, и сердце сильно застучало — я услышал зовущий голос женщины:

— Вернись домой, Ахмед!

И немедленно эхо этого зова загремело внутри меня: «вернись домой, Халиль!» Я слышал тихий далекий мамин голос. Я так и не смог определить, откуда исходил этот голос: из потаенных глубин моего сердца, где он давно пребывал в заточении, или из пор ветхого воздуха, окружающего меня, или из какого-то окна? Не знаю. Но он звучал все ближе и ближе. И вот я отчетливо услышал этот голос: «вернись домой, Халиль». Я повернулся, высматривая окно, за которым стоит мама и зовет. Я ничего не видел, кроме тёмных окон. Потом мимо меня пробежал мальчик. Вокруг меня сгущалось облако липкого тяжелого воздуха, переулок сжался до такой степени, что в него не вмешались мои шаги. Моя грудь тоже сжималась. Чувствуя себя задыхающимся, я спешил, но не в сторону нашего дома, а в другую.