Опора трона (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 42

Вдруг с угла улицы, ведущей вниз, раздался топот. Пыль взметнулась. Конная группа. Несколько десятков казаков, впереди — офицер, со шпагой, в шляпе с пером. Это был новый генерал-губернатор Москвы Мирабо, назначенный Петром Федоровичем. Виконт был бледен, то и дело хватался за рукоять шпаги.

— Разойдись! — на ломанном русском закричал он. — Именем рея Петра! Разойдись!

Француз пытался приказным тоном перекрыть шум. Его голос был силен, он годился для трибуны, но в нем не хватало той непререкаемой власти, что звучала бы из уст истинного русака.

Казаки, его личный конвой, обнажили сабли. Часть из них опустила пики. Попытка оттеснить толпу успеха не имела. Люди сдвинулись, сбились плотнее, но не разошлись. Наоборот, их ярость только усилилась.

— Нам Царь велел! Нам Царь дал волю! — кричали из толпы. — Ты кто такой, чтобы перечить⁈ Снова немчура нам указ⁈

Генерал-губернатор побледнел. Он видел, что ситуация выходит из-под контроля. Его казаки — это те же мужики, только с Дона или Яика. Они видели толпу, состоящую из таких же простых, как они, людей, они слышали их крики. Они знали, кто такая Салтычиха. И не горели желанием защищать ее от народного гнева.

К Мирабо подъехал подъесаул.

— Супротив народа, ваша милость, не пойдем. Пущай свершат свой суд.

Это был приговор. Генерал-губернатор понял это мгновенно, как только личный переводчик донес до него слова офицера. Понял и застонал от того, насколько происходящее противоречило всему тому, во что он верил, чему поклонялся. Толпа тоже поняла. Увидев колебание, увидев отказ казаков подчиниться, она взревела. Ворота, подрубленные топорами, дрогнули еще раз и с оглушительным треском распахнулись внутрь.

Поток людей хлынул во двор монастыря. Дикая, неуправляемая орда. Крики усилились. Ищут!

Визг! Тонкий, пронзительный, полный животного ужаса визг разнесся по двору. Нашли.

Салтычиху выволокли из кельи, куда ее заточили много лет назад. Она была худая, поседевшая, в грязном тряпье. Лицо ее, когда-то наводящее ужас, теперь было искажено страхом. Она хрипела, визжала, цеплялась за воздух, за руки, что тянули ее, пытаясь вырваться из этой живой, кричащей реки. Но сил не было.

Ее потащили через двор, к воротам. Нещадно били. Рвали волосы, одежду. Кто-то ударил по лицу, разбив в кровь нос и губы. Кто-то другой полоснул ножом по ногам. Она упала, но ее тут же подняли, волокли дальше. Кровь текла по земле.

Ее дотащили до ворот. До тех самых ворот, через которые она когда-то въехала в монастырь, думая, что обрела здесь новый дом. Пусть и монастырской тюрьме. Теперь разбитые ворота стали ее эшафотом.

Кто-то ловко, быстро накинул ей на шею грубую веревку. Другие ее ухватили. Крики толпы слились в единый, торжествующий вой.

— Вешать душегубицу!

Ее дернули вверх. Тело, избитое и уже покалеченное, безвольно повисло. Но жизнь еще теплилась. Она хрипела, барахталась, пытаясь дышать, выпучив глаза и хватаясь пальцами за петлю, суча черными пятками по занозистым доскам порубленной воротины.

И тогда… тогда из толпы выскочили женщины всех возрастов. Те самые, в черных платках. Те, чьи дети, сестры, матери были замучены. Они схватили несчастную, еще живую Салтычиху за ноги. Потянули вниз.

Раздался хруст.

Тело задергалось в последний раз и обмякло. Поникло. Повисло на воротах монастыря, символе прежней власти и прежнего закона.

Тишина наступила внезапно. Толпа смотрела на висящее тело. Несколько минут стояло мертвое молчание, нарушаемое только тихим стенанием одной из баб и плачем ребенка.

Потом люди начали молча расходиться. Тихо, словно стесняясь собственной победы. Оставляя генерала-губернатора стоять в оцепенении посреди двора.

Дени Дидро ждал посетительницу — не любовницу, но старого друга. Прибывшая на днях во французскую столицу Екатерина Дашкова посетила Версаль с кратким визитом, произвела там лёгкий фурор, вызвавший толки всего Парижа, и обратилась с просьбой о встрече к этому властителю европейских умов, энциклопедисту и умному собеседнику. Признанный во всем мире просветитель не видел причины для отказа. Напротив, его крайне занимали новости из России. Он жаждал услышать живой отклик от человека, наблюдательного и не лишенного талантов. И вращающегося в сферах, куда остальным вход заказан.

Впрочем, как истинный парижанин, он начал беседу со светских новостей.

— Что за скандал вы учинили, моя дорогая, на встрече с королевой?

— Скандал — это сильно сказано, учитель. Мария-Антуанетта изволила мне сообщить, что, достигнув 25-ти лет, во Франции не танцуют.

— И что же вы?

— Ответила, что танцевать можно, пока ноги не откажут, и что танцы куда полезнее азартных игр.

Дидро весело рассмеялся.

— Вы прикинулись простушкой или изволили выпустить коготки? Всем известно, как Мария-Антуанетта обожает карты.

— О, я такая неловкая!

Теперь они смеялись вдвоем. Дидро разливал чай.

Покончив с вступительной частью, перешли к более серьезным вещам.

— Вы помните нас прошлый разговор о крестьянах и помещиках? — напомнил Дидро о беседе семилетней давности, демонстрируя свою удивительную память. — Как вы уверяли меня о важной роли дворянства, защищающего мужика от произвола воевод? И что же мы видим? Кровавый бунт, тысячи погибших… Вы утверждали, что ваше правление крестьянами не деспотично, что они счастливы…

— Увы, их благодарность оказалась подобна утренней росе. Истаяла без следа. Но я напомню вам и другие свои слова: просвещение ведет к свободе, без просвещения свобода порождает только анархию и беспорядок.

Дидро автоматически кивнул, но тут же вскочил и принялся расхаживать по комнате. Несмотря на прожитые годы, он оставался все таким же импульсивным, как в юности.

— Просвещение. Что сделали в России за эти годы? Кому достались плоды трудов моих и моих друзей? Мне по-человечески жаль императрицу Екатерину, но она не сделала ничего из того, что обещала. И вот вы пожали бурю.

— Немного не так. Новым царем разбиты оковы, не только приковывавшие крестьянина к помещику, но и помещика к воле самодержавного господина. Ныне каждому предоставлена возможность приобрести выгоды не из своего происхождения, но из природой данного таланта.

— Я испытываю сомнения в искренности ваших слов. Так ли вы честны со мной?

Дидро вернулся за стол к своему чаю. Сладкоежка, он начал хватать из конфетницы одну бонбонку за другой.

Дашковой сладостей не хотелось. Как же Екатерину Романовну распирало желание закричать в лицо этому идеалисту, что всеми своими трудами, своими разглагольствованиями об общественном благе, он ведет Францию туда, откуда Дашкова еле вырвалась. Та страшная ночь на Орловщине… Сотни приближавшихся к дому огней… Ее крестьяне шли грабить и убивать, и лишь прибытие отца с отрядом пугачевцев спасло ее от страшной участи. Но она была столь опытна в искусстве лжи и притворства, что не позволила и малейшей тени омрачить лицо.

— Разве бывшее высшее сословие не поставлено даже в нынешних обстоятельствах выше других? У кого больше шансов приобрести выигрышное положение в обществе — у того, кто, подобно прозревшему слепому, вдруг стал зрячим, или у того, кто в силу полученного образования, воспитания и приобретенных манер сможет успешно занять подобающее положение в обществе?

— Удивительные вещи вы рассказываете, моя дорогая. Видимо, когда наблюдаешь события из первого ряда, многое видится иначе. Могу ли я предположить, что вы не осуждаете того, кого недавно высмеивали как маркиза Пугачева? Вы видите в Петре III ту силу, что способна остановить анархию?

— О, да! — сейчас в ее возгласе не было ни золотника фальши, она действительно так считала. — А еще я надеюсь на него, как на самодержца, способного просвещать. Не болтать об этом с трибуны, не писать во Францию друзьям, выдавая желаемое за действительное, а делать. Он уже делает! Удивительные вещи мне поведал отец о событиях в Московском университете.