Опора трона (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 19

— Я не понимаю, — честно признался Румянцев. — Почему вы уверены, что я, обосновавшись за Днепром, не брошу вам вызов?

Конечно, я боялся. Своими руками создать себе Вандею — такое вполне могло случиться. Но плюсы солдатской колонизации юга России и понимание, что лучшего защитника русско-турецкой границы, чем Румянцев, мне не найти, перевешивали все риски. Идеального решения не существовало, да и где мне найти толковых администраторов, способных потянуть такую работу? Все это я и попытался донести до генерал-фельдмаршала.

В его глазах росло понимание. Найдя общий язык, мы смогли пойти еще дальше и обсудить широкий круг вопросов. Например, о возможном включении Екатеринославской губернии в наместничество при условии изысканий железной руды в Кривом Роге. О моей идеи договориться с турками построить у крепости Хаджибей город порто-франко и через него развивать зерновую торговлю, используя очень хорошую тамошнюю бухту. О взятии под контроль сивашских соляных озер и организации ее добычи в промышленных масштабах, ведь соль в нынешнее время — это настоящее белое золото. Пусть это и территория крымчаков, но наш ручной хан может отдать промыслы в аренду.

— Ханство… — задумчиво произнес я. — С ним нужно что-то решать. Независимость — это промежуточное решение.

— Османы посчитают нарушением договора, если мы ханство присоединим, — неожиданно вклинился Безбородко, и Румянцев поощрительно кивнул — видимо, он не возражал против разумной инициативы подчиненных.

— Вот и нужно нам с ними так отношения построить, чтобы из врагов в добрых друзей превратить. Через ту же торговлю.

— Посол наш в Царьграде, Обрезков не выдюжит, — задумчиво протянул Безбородко.

— А у кого получится?

— Я не знаю состава нашей дипломатической службы.

«Скоро узнаешь», — хмыкнул я про себя.

Заведя разговор о Крыме, я не мог не спросить о Долгоруковом:

— Какова будет реакция генерал-аншефа?

Разумовский снова проявил некоторую растерянность.

— Я не могу сказать. Даже не догадываюсь, как он все воспримет. И давить не буду. Каждый решает за себя. Воевать он без меня не сможет — в войсках голод и пороха мало.

Момент настал!

— Петр Александрович! Так каково же ваше положительное решение в главном вопросе? Насчет нашего противостояния.

Румянцев рассмеялся.

— Положительное решение… Именно положительное, вы правы. Но форма меня совершенно не удовлетворяет. Сдаться победоносной армии, сложить оружие? Противно нашей чести…

— Что вы предлагаете?

Румянцев, похоже, привык к моей резкой манере выхватывать самую суть.

— Присяга! На нашем берегу!

Я замялся. Сунуть голову в пасть этим волчарам? Но… Но армия не примет труса как своего истинного царя.

— Согласен!

Генерал-аншеф впечатлился, принялся нахваливать и только собрался перейти к обсуждению процедуры, как наше внимание отвлек пронзительный крик с неба. Мы задрали головы и увидели падающий на нас воздушный шар.

— Это же Суворов! — не сговариваясь, вскричали мы втроем и бросились врассыпную — нам показалось, что шар падал прямо на нас.

В последний момент, когда он почти коснулся земли, Васька Каин выбросил из корзины все, что можно, включая горелку. Шар дернулся вверх и снова рухнул — на этот раз в воду. Через несколько минут к нам присоединился мокрый генерал-поручик, выглядевший, на мой взгляд, совершенно счастливым. Я закутал его в свою епанчу. Васька прятался за его спиной, опасаясь «царской грозы». С него ручьями стекала вода.

— Иди сюда, Аника-воин! Дай я тебя расцелую!

— Точно драться не будешь? — нахохлился Васька, дрожащий не то от холода, не то от страха.

— Точно-точно! Ты же первый в мире полет на воздушном шаре совершил! Подъемы с канатом — это одно, но полет… Нужно будет медаль по этому случаю выбить! И вручу ее тебе и Александру Васильевичу. Не возражаете, господин генерал-поручик?

— О! Какой восторг!

Румянцев и Безбородко вылезли из кустов, за которыми временно прятались, и подошли. Только сейчас Суворов понял, в какую компанию попал. Он наморщил лоб.

— Нешто договорились⁈

Поле на правом берегу Оки, оставленное рачительным помещиком под травы, было безжалостно вытоптано солдатскими сапогами и конскими копытами, строившихся «покоем» для торжественной церемонии. Здесь, в глубоком молчании, застыли полки бывшей Южной армии. Пехота, кавалерия, артиллерия, пионеры, военные лекари. Знамена были приспущены, а у некоторых полков и вовсе свернуты и зачехлены. Воздух, казалось, звенел от невысказанного напряжения, от горечи недавнего, хоть и не генерального, но чувствительного поражения у Белева, от осознания неотвратимости происходящего.

Смерть Екатерины, известие о которой, подобно молнии, поразило армию несколько дней назад, выбила последнюю опору из-под ног тех, кто еще колебался. Сражаться за мертвую императрицу, когда на троне в Москве уже сидит другой, коронованный патриархом, когда столица северная — Петербург — по слухам, вот-вот падет или уже пала под натиском войск самозванца… За что? За кого?

Граф Румянцев-Задунайский, бледный, осунувшийся, но не сломленный, стоял перед строем своих генералов и полковников. Его тяжелый взгляд обводил лица соратников — тех, с кем он делил тяготы походов, горечь поражений и радость побед. Сегодня им предстояло принять, быть может, самое трудное решение в их жизни.

— Господа офицеры, — голос фельдмаршала, обычно зычный, сейчас звучал глухо и устало. — Вы знаете ситуацию, говорено не один раз. Императрицы… нет. Страна на пороге великой смуты, и кровь русская уже льется рекой. Дальнейшее сопротивление приведет лишь к новым жертвам и окончательному разорению Отечества. Я… я принял решение.

Он сделал паузу, тяжело вздохнув. В рядах офицеров пронесся ропот, кто-то нервно кашлянул.

— Тихо! — рявкнул генерал-фельдмаршал.

Строй покачнулся, но никто из него не вышел.

— Я принял решение… присягнуть новому государю. Петру Федоровичу. Дабы сохранить армию, дабы прекратить братоубийство и обратить наши силы против истинных врагов России — шведов, что терзают северные пределы, и ногаев, что вновь, как в старые времена, угоняют наших людей в полон.

Тяжелое молчание было ему ответом. Лишь ветер шелестел приспущенными знаменами.

Вдалеке показались пыльные клубы, и вскоре на их фоне вырисовалась конная группа. Впереди, на вороном Победителе, ехал он — Петр Федорович, или тот, кто называл себя этим именем. В простом черном кирасирском мундире, без лишней мишуры, но с той властной уверенностью во взгляде и осанке, которая невольно приковывала внимание. На голове — шапка Мономаха, в одной из рук — простой жестяной рупор. Рядом — его ближайшие сподвижники: Подуров, суровый и немногословный, Овчинников, с лицом стратега, уже, видимо, прикидывающий, как использовать новоприобретенную силу. Немного поодаль — казачий эскорт, сверкающий кривыми саблями, да несколько десятков человек в странных, незнакомых мундирах — то ли егеря, то ли еще какая-то новая конная гвардия самозванца. В возке позади свиты ехал патриарх Платон. Именно ему приписывали успех миротворческой миссии. Именно ему страна была обязана окончанием смуты.

Петр Федорович медленно ехал вдоль застывших полков. Его взгляд, цепкий и внимательный, казалось, проникал в самую душу каждого солдата, каждого офицера. Он останавливался, заговаривал с командирами, которых ему представлял Румянцев.

— Полковник Языков, Орловский пехотный, — Румянцев кивнул на высокого, худощавого офицера с бледным измученным лицом и забинтованными головой и грудью.

— Знаю ваш полк, полковник, — голос у Петра был ровный, без тени высокомерия. — Храбро бились под Белевым. Жаль, не за ту правду. Но доблесть ценю. России такие воины нужны.

Языков лишь молча склонил голову. Что он мог ответить?

Представления шли одно за другим. Закончив объезд, Петр Федорович выехал на небольшое возвышение в центре «покоя». Он поднял рупор, громко в него прокричал: