Мученик (ЛП) - Райан Энтони - Страница 124

Его взгляд стал отстранённым, как во время воспоминаний, и печаль частично спала с лица.

– И уж она показала. Полагаю, можно сказать, что на какое-то время она стала мне матерью. Я путешествовал с ней во все уголки этого королевства и за его пределы, когда возникала необходимость, поскольку задача Доэнлишь не ограничивается этими герцогствами. Я узнал, как она заботится о больных. Слушал её каэритские песни. Когда я повзрослел, она провела меня через горы, чтобы я жил среди её народа. Каэриты мне не понравились, и я им тоже, но они терпели меня, поскольку она того пожелала. Со временем я вернулся в Альбермайн, где она меня ждала. «Эта новая вера, братец», сказала она. «Этот Ковенант становится всё сильнее. Я бы хотела побольше о нём узнать». И вот так Ковенант стал моей задачей. Я так много лет наблюдал, как он выстраивается в этот упадочный монолит, словно какой-то огромный больной зверь, который не знает, что каждый его нетвёрдый шаг ведёт всё ближе к могиле. Не стану отрицать, я помогал ему тут и там, опять же, потому что она этого пожелала, но, на самом деле, он всегда должен был закончиться именно так. Твоя Воскресшая мученица – всего лишь последний надрез ножа мясника, который избавит старого зверя от страданий. Но когда на тушу слетятся пировать стервятники, – он невесело рассмеялся, – там будет на что посмотреть. Может даже Доэнлишь захочет взглянуть, раз уж она настолько равнодушна к твоей судьбе.

Вздохнув, он встал на ноги, подняв фонарь.

– Завтра будет очень сложный день. Мой тебе совет, сократи свои страдания и дай Дюрейлю то, что он хочет. Этот зверь Тессил захватил живьём троих твоих спутников, и его любимый палач на твоих глазах сдерёт с них кожу, а потом займётся тобой. Признайся в своем гнусном вероломстве. Запиши всё своим красивым почерком. Думаю, светящему это понравится. В конечном счёте это ведь не так уж и важно, а?

– Ты сказал, что она тебя оставила, – встрял я, и он замолчал. – Что ты имел в виду?

Он повернулся ко мне спиной, и свет фонаря лишь частично осветил его лицо, когда он бросил на меня последний взгляд.

– Это значит, что уже много лет она не уделила мне ни единой мысли. И я не чувствую её… взгляда, как прежде. Я стоял всего в нескольких сотнях шагов от неё в лагере королевского войска за день до Поля Предателей, и всё равно было ощущение, как если бы она стояла на другом конце света. Она не позволила мне подойти, зато позволила тебе. – Его лицо перекосило от зависти и отвращения. – Тебя она привечает. Уже двадцать лет прошло. Двадцать лет я прокладываю свой путь через историю этого королевства, надеясь, что следую её курсу, исполняю её пожелания, но никогда не знаю этого наверняка. Я хотел вызвать её, казнив твою мученицу, поскольку узнал о вмешательстве Доэнлишь в Фаринсале. Если уж она один раз спасла эту суку Курлайн, то я надеялся, что появится, чтобы спасти её и снова. А вместо этого снова ты, писарь-разбойник в хороших доспехах, вышел из толпы, и я почувствовал на тебе её прикосновение. – Он помолчал, и теперь я увидел, как его рука настолько сильно сжала ручку фонаря, что скрежетнула медь. – Я думал, это какое-то послание, сигнал возродившегося интереса, или, по крайней мере, новая забава. А теперь я понимаю, что она бросила нас обоих. Я-то надеялся, она хотя бы придёт и расскажет, почему.

Он пошёл, качая фонарём, и лица уже было не видно, но напоследок сказал:

– Кстати, слухи не врут. В этой крепости есть призраки, хотя они довольно угрюмые и редко соглашаются появиться. И всё-таки, возможно, у тебя в последние часы будет компания. Спи спокойно, Элвин Писарь.

Как ты можешь себе представить, возлюбленный читатель, той ночью сон никак ко мне не приходил. Пленённой душе свойственно размышлять о своей судьбе, а проклятие воображения превращает сами подобные размышления в форму пытки. И всё же простое истощение рано или поздно неизбежно овладеет даже самым перепуганным разумом и, каким бы невероятным это ни показалось, я действительно заснул на какое-то время. В таких обстоятельствах непременно приходят самые тёмные сны, и они явились отравлять меня, как только мои опущенные глаза, наконец, закрылись.

Я часто раздумывал, были ли эти ночные ужасы плодами трудов особой формы магических способностей Арнабуса, но, кажется, для его замысла слишком уж они выглядели странными и изобретательными. Несмотря на весь возраст и бесспорную хватку, во многих аспектах он оставался слишком ограниченным человеком.

Первым на поля кошмара прибыл король Томас, который в полном вооружении ковылял по туманной равнине, засыпанной пеплом, по-прежнему наклонив голову под невозможным углом. Это могло бы показаться комичным, если бы не полное отчаяние и боль, что я увидел на его лице. Он заговорил со мной, но его слова казались чепухой – со слюнявых губ срывалось свистящее бормотание с вопросительными интонациями, но понять я ничего не мог.

– Прошу прощения, ваше величество, – сказал я ему. И, хотя на мне не лежала ответственность за его кончину, его вид подстегнул моё чувство вины. Я не убивал его, но использовал его смерть, чтобы организовать поражение Самозванца. Разумеется, эти мысли и вызвали Локлайна на поле пепла – он появился голым по пояс, его плоть в полной мере свидетельствовала о пытках, перенесённых на эшафоте. Оказалось, что в отличие от Томаса, его слова я понять могу.

– Ну и бестолковый же ублюдок, а? – заметил он, кивнув в сторону ковыляющего короля со сломанной шеей. – Писарь, ты ведь не станешь отрицать, что я был бы лучше? Не в последнюю очередь потому, что в моих венах течёт немного крови Алгатинетов, в отличие от этой напыщенной кучи дерьма.

Зарычав от гнева, он бросился вперёд и сбил Томаса с ног. Король стал возиться на земле, поднимая чёрную пыль, напомнив мне уродливого краба, выпавшего из рыбацкого котелка.

– Взгляни на него! – насмехался Локлайн, показывая пальцем, и с его обнажённых красных мышц сочилась кровь, а голос был жалкой пародией на человека, с которым я провёл так много часов. – Взгляни на Кривошеего Короля, Говномонарха Альбермайна!

– Оставь его! – рявкнул я, шагая к Локлайну, но не оттолкнул его, поскольку его раны выглядели слишком отвратительно.

– Или что? – прорычал Локлайн, обернувшись ко мне. – Напишешь обо мне очередное лживое завещание?

– Я написал правду! – настаивал я.

– Нет никакой правды, ёбаный болван. Ты написал то, что я тебе сказал, вот и всё, а я такой же лжец, как и любой ублюдок, когда-либо ходивший по этой земле.

Он снова рассмеялся, но это был пронзительный, отчаянный смех, который скоро перешёл в прерывистые рыдания.

– Зачем ты это сделал, Писарь? – спросил он со смесью обречённости и осуждения на лице. – Зачем не дал взять то, что по праву принадлежит мне? Зачем ты сражался за этих никчёмных лордов? Готов поспорить, если бы не случайность, то твоя жизнь закончилась бы в грязной сточной канаве много лет назад. И что Корона тебе предлагала, кроме голода и несправедливости?

– Я не сражался за Корону или лордов, – ответил я. – Я сражался за что-то лучшее. – Эти слова тихо слетели с моих губ, даже на мой слух прозвучав пресно и неубедительно.

– Нет, – заявил Локлайн. – Ты хотел этого, вот почему. Ты хотел расчистить дорогу для той чокнутой бабы с безумными видениями. Думаешь, она выебет тебя в награду? В этом дело? – С каждым словом он кричал всё громче, а ярость и бредовая гордость раздули его освежёванную, кровоточащую грудь до абсурдных размеров. – Я был Истинным королём! – ярился он, ударяя себя в грудь по хлюпавшей плоти без кожи. – И моё правление стало бы золотым веком. Для меня нет керлов, лордов или продажного Ковенанта. Только достойные и никчёмные, и достойные высоко поднялись бы в моём королевстве. Ты, Писарь, был бы моим камергером. Уилхем командовал бы моей гвардией. Суэйн стал бы рыцарем-маршалом. Я даже нашёл бы местечко для той девицы-оскопительницы, которая так тебе нравится. А теперь благодаря тебе все они в течение года станут трупами.