Таких не берут в космонавты. Часть 2 (СИ) - Федин Андрей - Страница 40

Я вздохнул, положил тетрадь с портретами физруков рядом с собой на тахту (портфель остался на веранде), пробежался взглядом по комнате. Посмотрел на покрытый серой скатертью стол (стоявший на слегка раскоряченных ножках), на сервант с двумя стеклянными дверцами. Отметил, что запах лекарств в этой комнате стал отчётливее — нафталиновый запашок ослаб. Взглянул я и на фотографии в деревянных рамках, что висели на стене у меня над головой (для этого замер вполоборота, облокотился о тахту).

Насчитал пять портретов — на всех красовались молодые мужчины (похожие друг на друга, будто близкие родственники). Мужчины на этих портретах улыбались (выглядели энергичными и жизнерадостными). Я подумал: они явно не подозревали, когда позировали фотографу, что эти их портреты однажды перечеркнут в правом нижнем углу чёрной траурной полосой. В печи громко затрещали угли. Они отвлекли меня от разглядывания портретов на стене. В соседней комнате заскрипели половицы — они возвестили о возвращении хозяйки дома.

Маркелова принесла большой фотоальбом. Уселась рядом со мной на тахту, положила альбом на свои колени. Провела рукой по его обложке — то ли погладила её, то ли стряхнула с неё пыль. Открыла альбом, неспешно перевернула три листа — я видел вклеенные на страницы альбома старые фотографии (опознал несколько лиц: только что я видел их на портретах с траурными полосками). Серафима Николаевна снова перевернула страницу, указала мне пальцем на фотографию с пожелтевшими краями.

— Вот он, — сказала Маркелова, — Димка Попов. Это фотокарточка нашего выпускного класса. Мы тут молодые ещё. Но его рябое лицо почти как на твоём рисунке. И родинка на морде имеется. Вот, видишь? Улыбается… подлюка.

Серафима Николаевна стиснула челюсти. Я услышал скрежет её зубов. Посмотрел на юного Фомича. Согласился с утверждением Маркеловой: не узнать на этом фото Дмитрия Фомича Попова было сложно (хотя он выглядел там семнадцатилетним). Опознал я и Серафиму Маркелову. Она стояла в первом ряду школьников, рядом с учительницей. Серафима задорно улыбалась, совсем по-детски. Смотрела открыто, будто бы с любопытством. Сейчас подобной «открытости» в её взгляде я не заметил.

— Мы тогда в Константиновке жили, — сказала Маркелова. — Как война началась, почти все наши мужики на фронт попросились. Да не всех в армию взяли. Попова тоже не приняли. Я уж не помню, почему: много времени прошло. А может, он сам не пошёл. Афоне моему тогда пятнадцать лет было. Он тоже в армию просился — сказали, что мал ещё. Это брат мой младший. Покойный. Вот он.

Маркелова показала на фотографию — с фото на меня смотрел серьёзный темноволосый молодой человек (один из тех, чьи портреты сейчас висели позади меня над тахтой).

— Немцы быстро до нас дошли, — сообщила Серафима Николаевна. — Кто-то уехал. Мы с мамкой остались. Попов тоже остался. В школе он всегда весёлым был. Некоторым девчонкам даже нравился. Потом мне соседка сказала, что он к немцам подался. Записался в полицаи. Видела я его: важный ходил, с повязкой на руке. Этих подлюк у нас в Константиновке целый отряд собрался. Мой брат всё грозился, что подкараулит этих гадов и…

Маркелова покачала головой.

— Афоня с приятелями склад немецкий подожгли. Вернее, попытались. Туда продукты для отправки в Германию со всех ближайших к нам сёл свозили.

Серафима Николаевна сглотнула.

— Ночью к нам Попов со своими дружками полицаями вломился. Связали Афоню. Меня… Попов…

Женщина махнула рукой и тут же мазнула пальцем под глазом.

Сказала:

— Он сам Афоне петлю на шею надел. У того чёртова склада, который так и не загорелся. Мой братик тогда едва на ногах стоял: два дня эти гады его лупасили с утра до ночи. Я в ногах у Попова валялась. Просила. А он… не пожалел.

Маркелова судорожно вздохнула.

Но тут же скривила губы, посмотрела на меня и спросила:

— Ты думаешь, комсомолец, я эту подлюку не узнаю? Да я его во снах видела чаще, чем своих старших братьев, которые погибли в Финскую. Мне и сейчас ещё снится, как он из-под Афониных ног табурет выбивает. Подлюка фашистская. Я и через тридцать лет его не забуду. Узнаю. Пусть он хоть древним старцем станет.

— Серафима Николаевна, — произнёс я, — вы в милиции расскажете всё то же самое, что только что сказали мне? Я имею в виду: о преступлениях Дмитрия Фомича Попова во время Великой Отечественной войны.

Маркелова сверкнула глазами, недобро ухмыльнулась.

— Разумеется, — ответила она. — Я там больше расскажу. Намного больше, чем сказала сейчас тебе. Потому что кое-какие свои воспоминания о тех днях и о Попове я тебе, комсомолец, пересказывать не буду. Если хочешь, ты этот портрет к нам в Константиновку отвези. Попова там многие вспомнят. Там живут ещё те, кто захочет разорвать его на кусочки.

Серафима Николаевна за вечер ещё трижды рассматривала нарисованный Черепановым портрет Фомича. Каждый раз она щурила глаза за стёклами очков, будто наводила на Дмитрия Попова мушку винтовки. Маркелова уговорила меня снять пальто и ботинки. Усадила меня за стол, напоила меня чаем (чайник она кипятила на печи — я с интересом наблюдал за этим невиданным мною раньше вживую действом). Серафима Николаевна угощала меня сушками и рассказывала о своём прошлом. Я чувствовал, что она хотела выговориться — развесил уши, подстёгивал её откровения эмоциональным откликом (то удивлённо вскидывал брови, то недоверчиво покачивал головой, то хватался за голову, будто бы от неожиданности или от испуга).

Маркелова рассказала, что много лет назад у неё было пятеро братьев (чьи портреты с траурными лентами сейчас висели на стене). Два её старших брата отправились в тридцать девятом году на войну — остались навечно в заснеженных карельских лесах. Ещё два брата воевали в Великую Отечественную. Оба погибли в один месяц: в ноябре сорок первого года (об этом Серафима Николаевна узнала, когда советские войска освободили её родную Константиновку). Младшего брата (Афанасия) казнили в сентябре сорок первого, на глазах у тогда только-только окончившей школу Маркеловой. Приказ о казни издал глава немецкой администрации деревни. Приговор привели в исполнения полицаи, набранные немцами из жителей Константиновки.

Больше часа Серафима Николаевна перечисляла мне зверства, которые творили в её родной Константиновке фашисты — к фашистам она причислила и отряд константиновских полицаев. Я слушал Маркелову и вспоминал, как посмеивалась в ответ на весёлые рассказы Фомича наша молоденькая математичка. Тут же представлял, как молодой Фомич набрасывал верёвочную петлю на шею юноши, смотревшего на меня сейчас с портрета на стене. Серафима Николаевна сообщила, что её младший брат со сверстниками организовал в Константиновке комсомольское подполье (мне тут же вспомнились молодогвардейцы, которых на школьной сцене изображали Клубничкина и Тюляев). Вот только просуществовало то подполье недолго.

— … Склад не загорелся, — сказала Маркелова. — Продукты в нём не пострадали. А ребят всё равно казнили. Нам запретили их снимать. Мы ходили мимо них на работу. Видели, как они покачивались от ветра на виселице. За эту неделю я похоронила мать. Её сердце не выдержало. Только на восьмой день мы с соседскими мальчишками положили в землю рядом с мамой и Афоню…

Маркелова мне пообещала, что в течение недели о Дмитрии Попове никому не скажет: ни на работе, ни даже соседям.

Я же поклялся Серафиме Николаевне, что сообщу ей, когда Дмитрия Фомича задержат. Заверил женщину, что случится это в самое ближайшее время.

О том, что Дмитрий Фомич Попов сейчас работал учителем в сорок восьмой школе, я Маркеловой не сообщил.

Домой я вернулся, когда Виктор Семёнович и Вера Петровна уже уединились в своей спальне.

Меня встретила Иришка — она поинтересовалась, почему я задержался.

— Ты просто не представляешь, сестрёнка, что такое улица Светлая, — ответил я. — В тёмное время суток там сам чёрт ногу сломит.