Энн в Грингейбле - Монтгомери Люси Мод - Страница 51

— У меня есть ты, а у тебя — я. Не знаю, что бы я делала, если бы не было тебя, если бы мы тебя не взяли. Энн, родная, я знаю, что была с тобой чересчур строга, но не думай, что я не люблю тебя так же сильно, как Мэтью. Я хочу сказать тебе это сейчас, пока могу. Мне всегда было трудно говорить о том, что у меня на сердце, но в эту тяжелую минуту мне это легче сделать. Я люблю тебя, детка, как родную дочь, и с того дня, как ты появилась в Грингейбле, ты была моей радостью и утешением.

Через два дня Мэтью Кутберта отвезли на кладбище — и он покинул поля, которые пахал и засеивал, сад, который так любил, и деревья, которые посадил. После похорон жизнь в Эвонли вернулась в свое обычное спокойное русло, и даже в Грингейбле все шло как заведено. Марилла с Энн занимались привычными делами, хотя и ни на минуту не забывали о своем горе. Энн, в жизни которой это была первая потеря, даже сердилась, что все опять идет своим чередом, хотя Мэтью больше нет в живых. Ей было даже стыдно, и она почувствовала раскаяние, когда увидела, что по-прежнему способна радоваться солнцу, поднимающемуся из-за елок, или распускающимся в саду розовым бутонам; что приход Дианы доставляет ей удовольствие, а ее веселые слова иногда смешат — короче говоря, она чувствовала угрызения совести из-за того, что прекрасный мир природы, дружба и любовь по-прежнему радуют ее и согревают душу, что жизнь взывает к ней настойчивыми голосами людей, животных и растений.

— Мне кажется, что это нехорошо по отношению к Мэтью, словно я его забываю и уже не грущу по нему, — призналась как-то вечером Энн миссис Аллан, сидя с ней на скамейке в саду. — Я по нем страшно горюю, не забываю ни на минуту, и все-таки, миссис Аллан, природа и жизнь по-прежнему кажутся мне прекрасными и интересными. Сегодня Диана меня рассмешила. А когда Мэтью умер, я думала, что никогда больше не смогу смеяться. И мне почему-то кажется, что смеяться нехорошо.

— Когда Мэтью был жив, он любил твой смех и радовался тому, что ты так любишь природу, — мягко успокоила ее миссис Аллан. — А сейчас он вроде бы уехал, и там он тоже хочет знать, что ты находишь радость в жизни. Я уверена, что мы не должны противиться целебному воздействию природы. Но я тебя понимаю. Наверное, все, потеряв близкого человека, чувствуют то же самое. В нас все восстает при мысли, что мы можем от чего-то получать удовольствие, когда этот близкий человек уже не способен разделить его с нами, и нам кажется, что мы изменяем своему горю, когда чувствуем в себе возрождающийся интерес к жизни.

— Я сегодня посадила на могиле Мэтью розовый куст, — мечтательно проговорила Энн. — Взяла отросток от большого куста белых роз, который мать Мэтью привезла из Шотландии много лет назад. Мэтью всегда любил эти розы больше всех других цветов — они такие маленькие и нежные, на толстых колючих стеблях. Я радовалась, что сажаю розы на его могиле — словно этим могу как-то его утешить. Мне хочется думать, что в раю тоже есть такие розы. Может быть, души всех этих розочек, расцветавших каждое лето, собрались в раю его встретить. Но мне пора домой, Марилла там одна, и к вечеру ей делается очень тоскливо.

— Бедняжке будет еще тоскливее, когда ты уедешь в Редмонд.

Энн ничего не ответила; попрощавшись, она медленно пошла в Грингейбл. Марилла сидела на ступенях крыльца, и Энн присела рядом. Позади них дверь была раскрыта нараспашку и ее придерживала большая розовая раковина, внутри которой как бы светились отблески морских закатов.

Энн сорвала веточку светло-желтой жимолости и воткнула ее себе в волосы. Ей очень нравилось при каждом движении вдыхать волну прелестного аромата.

— Тут без тебя заходил доктор Спенсер, — сказала Марилла. — Говорил, что профессор приедет в Шарлот — таун завтра и я должна обязательно поехать ему показаться. Пожалуй, съезжу завтра. Хорошо бы, если бы этот профессор сумел подобрать мне очки. Тебе не страшно будет одной, Энн? Меня повезет Мартин, а я так и не испекла хлеб, и белья много неглаженого.

— Не волнуйся за меня, Марилла. Я приглашу к себе Диану, и мы вместе испечем хлеб и все перегладим — и не бойся, что я накрахмалю носовые платки болеутоли-телем.

Марилла рассмеялась.

— Сколько же ты всего натворила, пока была маленькой, Энн! Не одно, так другое. Мне уж казалось, что в тебя дьявол вселился. Ты помнишь, как ты покрасила волосы?

— Еще бы, я этого никогда не забуду, — сказала Энн, касаясь своей толстой косы, которую она укладывала вокруг головы. — Я иногда посмеиваюсь над тем, как я страдала из-за своих рыжих волос, но очень-то мне смеяться не хочется — я помню эти страдания слишком живо. Из-за волос и из-за веснушек. Веснушки у меня совсем сошли, и люди любезно называют мои волосы каштановыми — все, кроме Джози Пайн. Она мне вчера сообщила, что, по ее мнению, как я была рыжей — так и осталась, даже еще порыжела, во всяком случае, черное платье особенно оттеняет рыжину. И еще она спросила меня: неужели рыжие люди когда-нибудь привыкают к своим волосам? Марилла, кажется, я перестану мириться с колкостями Джози. Я делала героические попытки, чтобы хорошо к ней относиться, но она просто не заслуживает хорошего отношения.

— Все они такие в этом семействе, — резко сказала Марилла. — Если ты Пайн, значит, у тебя скверный характер. Надо полагать, что и у таких людей есть какое-то назначение в обществе, но убей меня Бог, если я знаю какое — так же как я не знаю назначение репейника. А что, Джози тоже собирается учительствовать?

— Нет, она будет еще год учиться в Куинс-колледже. Зануда Сперджен и Чарли Слоун тоже хотят пройти второй курс. А Джейн и Руби будут работать — они уже получили назначение: Джейн в Ньюбридже, а Руби в какой-то деревне к западу отсюда.

— Джильберт Блайт, кажется, тоже собирается работать учителем?

— Да, один год.

— Какой же он славный парень, — как бы невзначай заметила Марилла. — Я видела его в воскресенье в церкви и подумала: какой высокий и совсем уже мужчина. Очень похож на отца, когда ему было примерно столько же лет. Джон Блайт тоже был хорошим парнем. Мы с ним дружили. Все считали его моим ухажером.

Энн с любопытством взглянула на Мариллу:

— Правда, Марилла? И что же случилось?.. Почему вы не…

— Мы поссорились. Он пришел просить прощения, но я его прогнала. Вообще-то я собиралась его простить, но попозже: пусть, думаю, помучается. Я на него тогда еще сердилась и хотела его наказать. А он больше не пришел — все Блайты очень самолюбивые люди. И я всю жизнь… жалела. Надо было простить его, когда он приходил…

— Значит, у тебя в жизни тоже была любовь, Марилла? — улыбнулась Энн и обняла ее за плечи.

— Да, пожалуй, можно сказать, что была. Глядя на меня, и не поверишь, правда? Но о людях нельзя судить по их внешности. Теперь уж все давно позади — я про то, что у меня был роман с Джоном. Я и сама забыла. Но вот увидела в воскресенье Джильберта, и все вспомнилось…

Глава тридцать шестая

ПОВОРОТ ДОРОГИ

На следующий день Марилла поехала в Шарлоттаун и вернулась к вечеру. Энн только что пришла от Дианы и увидела, что Марилла сидит на кухне, устало облокотившись о стол и подперев щеку рукой. Во всем ее облике сквозило такое уныние, что у Энн заболело сердце. Она никогда не видела Мариллу в столь надломленной позе.

— Ты что, устала, Марилла?

— Да… нет… не знаю, — отозвалась Марилла, поднимая голову. — Наверное, устала, но я как-то об этом не думала. Дело совсем не в этом.

— А в чем же? Ты была у профессора? Что он сказал?

— Да, была. Он осмотрел меня и сказал, что если я совсем не буду читать и шить, и вообще как-нибудь напрягать глаза, если я не буду плакать и буду носить очки, которые он мне прописал, то зрение у меня не ухудшится и головные боли прекратятся. А если я его не послушаюсь, то через шесть месяцев ослепну. Подумать только, Энн, — ослепну!

Энн ахнула. Потом долго молчала. Она просто не могла произнести ни слова. Затем сказала нарочито бодрым голосом: