Изъятие - Кайзер-Мюльэкер Райнхард - Страница 33

Бехама нашли во вторник. Почтальонша сообщила в администрацию о гнилостном запахе, который учуяла днем раньше, но тогда не решилась что-либо предпринять, к тому же «давеча пахло еще не так скверно». Двое сотрудников Бехама во вторник после обеда поехали к нему домой и обнаружили тело. Очевидно, предполагали естественную смерть — от острой сердечной недостаточности; по крайней мере полицейские, вызванные на место происшествия, не стали предпринимать дальнейших расследований, так что мне не суждено было узнать, как она ухитрилась это сделать. В церковном приходе мне сказали, что его кремируют; где и когда — неизвестно; но так распорядилась его дочь.

Я исходил из того, что бренные останки Инес — выражаясь высоким слогом — должны отправиться или уже отправились туда, где были похоронены другие члены ее семьи (так было и после гибели моих родителей), тем не менее я поинтересовался, не известно ли, как поступят в ее случае. Мое предположение оказалось ошибочным; в пятницу, в два часа пополудни, ее должны были похоронить на здешнем кладбище.

Последующие дни были до краев наполнены колебаниями и сомнениями. Не было такого занятия, принимаясь за которое, я бы не спрашивал себя: уместно ли делать это сейчас? или лучше не надо? и вообще, так ли уж необходимо заниматься всеми этими вещами? В полицию я так и не пошел… В пятницу я тоже колебался; уже несколько часов, как я оделся подобающим образом и слонялся по дому в костюме, но выехал незадолго до двух, и когда я вошел в церковь через заднюю дверь, заупокойная служба уже началась.

Собралась жалкая горстка людей. Из детей были только дети Инес. Томми и Саманта — так, кажется, их звали? Я подумал: до чего же некрасиво, позорно, что из школы никто не пришел на похороны — ни ученики, ни коллеги-учителя. А ведь она считалась одной из самых любимых учительниц! Дети сидели на скамье в первом ряду; мне были видны лишь черные курточки и матовочерный шелковый бант в волосах девочки. Рядом с ними сидела крашеная блондинка, молодая, не больше тридцати. Я спрашивал себя, кто бы это мог быть. Бабушки здесь определенно не было. И ее отсутствие показалось мне настолько неправдоподобным, что я решил: видимо, она недавно скончалась.

В следующем ряду, за спинами детей, сидели Флор и Гемма, тоже одетые в черное. У Геммы в волосах тоже была лента, газовая, а потому более светлая, чем у девочки. Флор сидел с опущенной головой. Я выбрал место в правом приделе, на одной из средних скамей. В церкви было очень холодно, и я вскоре закоченел. Голос священника отдавался гулким эхом, оно звучало даже тогда, когда он умолкал. Я не слишком вслушивался в то, что он говорил; я сидел ссутулившись, смотрел прямо перед собой и то и дело проводил пальцем по своей выбритой верхней губе. В моих ушах звучало совсем другое. Я слышал голос Инес, которая спрашивала: «Ты не хотел бы однажды обзавестись детьми, Ян?», — а потом, будто эхо ее голоса, слова Флора: «Это было бы преступлением. Она не может мне такое предлагать». Затем мне слышалось, как Инес спрашивает: «Из тебя вышел бы заботливый отец?», — а Флор говорит: «И я не вправе такое принять». Когда все встали и гроб вынесли из церкви, я распрямил спину и сложил ладони вместе. Потом тоже поднялся и направился следом за остальными.

Вопреки моим ожиданиям, предназначенная ей могила находилась не в новом, еще пустом ряду, а среди старых захоронений. Могильный камень был убран. Выходит, у нее здесь была родня? Тогда почему она мне ничего не сказала, когда я спрашивал, с чего это она вдруг решила перебраться именно сюда и нет ли какой ниточки, связывавшей ее с этими краями? Все, что она мне тогда ответила: «В здешней школе как раз искали учительницу…» Дети, которых от меня заслоняла свежевырытая земля, стояли так близко к яме, что становилось тревожно: вдруг они сейчас туда свалятся, — если бы позади не было Флора и Геммы, которые их придерживали. Рука Флора лежала на плече у девочки, рука Геммы — на плече у мальчика. Блондинка стояла чуть поодаль, как посторонняя, да она и была посторонней. Я внимательно на нее смотрел, но сколько ни вглядывался, признать ее не мог; я определенно никогда ее не видел, и с Инес у нее не было ни малейшего сходства. Священник теперь говорил в микрофон, и эха больше не было слышно. Один из троих оробевших (или скованно себя чувствовавших?) служек, державший блестящую серебряную кропильницу со святой водой и кропило, стоял так близко к священнику, что их одеяния соприкасались; двое других стояли чуть дальше. Я вслушивался в слова молитвы еще менее, чем когда-либо. Небо было таким высоким и — впервые за долгое время — вновь безоблачным. Мне казалось, что небосвод вообще не скругляется, зато сегодня он безмерно глубок. По лицу Флора катились слезы, еще заметнее, чем при выходе из церкви, но он по-прежнему не произнес ни звука. Его незанятая рука свисала вдоль тела как какой-то мертвый предмет, и Гемма сжимала ее своей рукой. И только теперь я понял, отчего он давал мне деньги, лишь бы я «заткнул глотку»: не из страха, что кто-то прознает о его связи с Инес; ему это было не важно. Просто он любил ее и не хотел, чтобы я мусолил ее имя.

Я не смог бы себе объяснить, отчего я вдруг почувствовал зависть; ведь прежде я испытывал по отношению к ним совсем иные чувства. Я ощущал, как внутри разрастается зависть, почти захлестывает меня, и как только гроб опустили в яму, я удалился. Я дошел до могилы тетушки и стал срывать увядшие розочки, собирая их в кулаке. Роза ругоза, морщинистый шиповник… Вдруг передо мной возникла тетушка, она сидела на парапете, одета она тоже была во все черное.

— Пора бы тебе, наконец, оставить этих людей!

Она указала на розочку, которую я не приметил.

— Да, тетушка, — сказал я, сощипнув и этот последний цветок.

— Для тебя это неподходящая компания, — сказала она. — Вульгарная публика.

— Да, — ответил я.

Затем повернулся к ней спиной и пошел по направлению к новым могилам, между которыми еще росла трава, хотя в остальной части кладбища дорожки несколько лет тому назад засыпали гравием. Голос священника терялся на полпути ко мне в прозрачном осеннем воздухе; я слышал только чириканье воробьев, скакавших с ветки на ветку где-то в кустах, и ни единый другой звук не нарушал тишину, если не считать, что изредка за оградой кладбища кто-нибудь проезжал на машине.

После того как все ушли, я высыпал из ладони на землю увядшие розовые лепестки. Тетушка уже исчезла. Немного выждав, я пошел прочь с кладбища. Вот и парковка. Я думал, все давно уехали, однако ошибся. Блондинка как раз усаживала детей-сирот в машину Флора и Геммы. Гемма захлопнула дверцу и села на место водителя. Флор стоял рядом с машиной, которую я раньше видел исключительно в гараже. Стоял с таким видом, будто ничего другого делать не мог, — пока Гемма не наклонилась, не открыла правую дверцу и не протянула ему некий предмет, который я опознал только тогда, когда Флор сунул его в рот и принялся посасывать, прежде чем наконец-то залезть в машину. Блондинка тоже уселась с ними. И пока я присутствовал при этой сцене как свидетель — никому не нужный свидетель, на которого никто не обратил внимания, — я понял, что Инес сказала мне чистую правду: у нее здесь не было никакой родни, а могила, в которой ее похоронили, находилась на фамильном участке Флора. Я не отрывал взгляда от заднего стекла машины, за которым сидели дети. Мне вспомнилось то жаркое лето и наше знакомство с Инес, и то ощущение, которое настойчиво преследовало меня в течение нескольких недель, — тогда я не в силах был подыскать ему определение, считал простым следствием жары, но теперь оно показалось мне предвестием того, что случилось позже. И как только я все это вспомнил, мне стало ясно: я никогда уже не буду тем, кем был прежде.

Вечером я упаковал кое-какие вещи и оставил рядом с кроватью полузакрытый чемодан. Я хотел выехать на следующий день, как можно раньше. Что мне говорил Паркер? В Берлине всегда что- нибудь да происходит. Я принял душ, улегся в постель, натянул одеяло до подбородка, выключил свет и закрыл глаза в надежде, что сон не заставит долго себя ждать.