В постели с диким эльфом (СИ) - Жнец Анна - Страница 2

— Прочь отсюда, женщина. Оставь меня в одиночестве.

Ишь, раскомандовался. Стоит передо мной скованный, без штанов, а в голосе — сталь и властность, как у хозяина мира.

Что ж, не хочет помощи — его дело. У меня и без того забот хватает.

Вернуться к узнику я смогла только спустя два часа, во время раздачи ужина. Кормили заключенных в Торсоре по принципу — не протянул ноги и ладно. Еда и по запаху, и на вид, и, уверена, на вкус была тошнотворной, а порции — скудные, крошечные.

Не знаю почему, но в миску этого остроухого гиганта я положила пару кусочков хлеба из своего пайка. За такой щедрый дар другие узники крепости перегрызли бы друг другу глотки.

Когда я подошла к камере, эльф лежал на боку, согнувшись пополам, как от приступа боли в животе, и смотрел в стенку перед собой. Его голый зад и руки в кандалах свешивались с края тюремной койки, на которой он едва помещался.

— Ужин.

Мой голос, усиленный эхом, прогремел раскатом грома, но эльф не повел и ухом. Странный тип. Его голодные соседи по этажу наперегонки бежали к решетке, едва заслышав в коридоре поскрипывание раздаточной тележки, а этот даже не шелохнулся.

— А на ужин сегодня хлеб, — протянула я тоном демона-искусителя.

Уж такое лакомство его точно не оставит равнодушным. Хлеба заключенные в Торсоре не видели годами.

Однако, к моему удивлению, узник как лежал, так и продолжал лежать. В тишине камеры раздавалось его тяжелое хриплое дыхание.

— Ты там часом не помираешь? — уточнила я, переступив с ноги на ногу.

— Проваливай, — глухо выдохнул эльф.

Грубиян.

Хмыкнув, я просунула миску между прутьями решетки и погремела тележкой дальше. Решила, что он ждет, когда вокруг не останется свидетелей и можно будет спокойно приступить к ужину. В конце концов, есть со скованными за спиной руками не только неудобно, но и унизительно, а этот эльф, похоже, страшный гордец.

Но мои догадки не подтвердились. Когда я возвращалась обратно, миска все еще стояла на полу не тронутая. Два кусочка хлеба постепенно размокали в остывшей жиже из гнилых овощей, а пленник стонал и выгибался на деревянной полке, которая служила ему кроватью.

— Эй, — окликнула я его. — Что с тобой?

Эльф не отвечал. Только ужом извивался на своей жесткой постели, шумно втягивая ноздрями воздух.

Тут я поняла, что ни разу за все время заключенный не повернулся ко мне лицом, словно… словно что-то скрывал. Или чего-то стыдился. А еще я вспомнила странное поведение гоблинш, когда принимала смену. То, как они напряженно переглядывались и подавали друг другу молчаливые знаки. И эта их фраза перед уходом: «Скажем ей?»

— Повернись ко мне! — рявкнула я, стиснув в кулаках прутья решетки. — Немедленно!

Эльф стонал, рычал, трясся, поджимал задницу, елозил бедрами по кровати, сводил и разводил лопатки. Казалось, кожа на его руках вот-вот лопнет под напором бугрящихся мускулов.

— Они тебя опоили? Что-то подмешали тебе в воду? Говори!

Из груди пленника вырвался долгий, протяжный хрип, полный муки и сладострастия.

— Все, я иду за лекарем!

— Стой!

Наконец упрямец соизволил откликнуться. Медленно, с явной неохотой он повернул голову и посмотрел на меня через плечо.

Все лицо красное, в каплях пота и дорожках влаги. Глаза черные от широких зрачков. Зубы стиснуты, крылья носа трепещут, каждая мышца под кожей напряжена.

— Покажи мне, что с тобой.

— Иди в бездну.

— Пойду. Но не в бездну, а за лекарем. Покажи. Что. С тобой.

— Проклятая человечка!

Моя угроза возымела действие. Заключенный попытался встать с кровати, но едва не упал и зарычал от злости на свое бессилие. Перед тем, как повернуться и показать мне всего себя, он метнул в меня еще один яростный взгляд. Затем выпрямился во весь могучий рост и вздернул подбородок, словно говоря: «Смотри. Довольна?»

В шоке я уставилась ему между ног.

Там все пылало. Насилу поднятый член стоял колом, толстый и сочный. От мясистой головки к животу тянулась тонкая ниточка влаги. Мошонка надулась от семени так, что была готова лопнуть. Казалось, нажми на эти тяжелые упругие шары плоти — и хлынет фонтан.

Было очевидно, что все это алое, мокрое, распухшее причиняет узнику боль. Беднягу опоили. Навязали ему чувственную агонию и беспомощного бросили мучиться от похоти.

Еще и руки скованы за спиной…

Никак не облегчить свои страдания.

Светловолосый гигант смотрел на меня с вызовом. Словно ждал, что я начну издеваться над ним, и готовился пресечь поток насмешек. И хотя нас разделял частокол из металлических прутьев, а заключенный был в кандалах, я не чувствовала себя в безопасности, даже попятилась от решетки. Вспомнила, что случилось с Сэмом, когда он подошел к камере слишком близко.

— Я схожу к начальнику тюрьмы за ключом от твоих наручников.

Изящная бровь эльфа дернулась. Он недоверчиво прищурился, следя за мной из полумрака темницы, словно хищный зверь из засады.

— Освобожу тебе руки, и ты себе поможешь.

Я кивнула на его проблему.

Заключенный промолчал, но его глаза чуть расширились. Он явно ждал от меня другого. Злорадства, каких-нибудь унизительных реплик, а не помощи и участия.

Ощущая на себе его взгляд, я устремилась к лестнице. Только на ее середине до меня дошло, что сейчас вечер и начальник тюрьмы давно дома, на соседнем острове, а ближайший паром будет только утром. До этого времени ключ от наручников не достать и руки страдальцу не освободить. Проклятье!

И что теперь делать?

Вариантов было несколько.

Например, я могла не делать ничего — оставить эльфа один на один с его пикантным затруднением. Пусть терпит до прихода начальства, а я просто буду держаться подальше от его камеры, чтобы не слышать стонов и хрипов боли.

Наверное, так мне и следовало поступить — закрыть глаза, заткнуть уши, не ходить в тот коридор, но…

Я вспомнила алый распухший член, готовый лопнуть от желания. Если беднягу так корежит уже сейчас, что с ним будет через несколько часов? Переживет ли он эту ночь и не встретит ли рассвет калекой? Не сломается ли его грозное копье, если это дикое, навязанное возбуждение так и не найдет выхода?

— Мне нет до этого дела, — сказала я себе, но вопреки своим словам, отправилась за советом к дежурному медику.

— Да плюнь ты на него, — и вот какой совет он мне дал.

Долфур, рыжий гном с бородой до пола, пыхтел от злости, ведь его разбудили из-за «жалкой эльфийской падали». И неважно, что лечить — его работа. Не вставать же из теплой постельки ради какого-то тюремного отброса.

— Ну мучается он и что с того? В Торсоре мучаются все. Для того их сюда и посадили. Чтобы мучились. Чтобы настрадались как следует перед смертью. Поди не ягнята невинные. Свою участь заслужили. Вот еще пальцем шевелить ради всякого отрепья.

Долфур ненавязчиво оттеснял меня к двери из своей комнаты.

— Ну отсохнет за ночь его стручок. Невелика беда. Или ты хотела на нем поскакать? Так все равно ж не даст. Этот никому не дает. Ни за хлеб, ни за лишний глоток воды, ни за сладкие обещания. Девки ему частенько предлагают, красавчик ведь, а он носом крутит. Брезгует. Тоже мне принц благородных кровей. И силой его не скрутишь. Бешеный. Не пользуется своим отростком — значит, не нужен он ему. Тем более на том свете, куда он скоро отправится.

— Тебе легко говорить, Долфур, — сказала я, маскируя неуместную жалость к пленнику под мотивы более эгоистичные и понятые моему собеседнику. — Не ты будешь всю ночь слушать его вопли. Он же орет от боли на весь коридор. Впору оглохнуть.

Я немного сгустила краски, чтобы сделать свою просьбу более убедительной.

— А я тебе затычки для ушей дам, — сладко проворковал гном и принялся шерудить в верхнем ящике письменного стола, затем протянул мне на ладони две маленькие белые пробки. — Ты в ушки свои хорошенькие вставь и спи до утра спокойно. Клянусь, даже комариного писка не услышишь.

— Лучше антидот дай, — скрестила я руки на груди.