Умытые кровью. Книга I. Поганое семя - Разумовский Феликс - Страница 26

– Ну, соглашайся же, милочка, – сразу воодушевившись, Геся принялась теребить Варвару за рукав, – «Бенедиктину» выпьем, сыграем на бильярде. Поехали.

Глаза ее зажглись сумасшедшей надеждой, она стала походить на Марию Магдалину, проведавшую о воскресении Христа. И Варвара поехала.

У входа в «Болонку» стоял длинный, сверкающий серебром и полированным красным деревом «роллс-ройс». В полумраке вечера он казался затаившимся хищным чудовищем.

– Прошу. – Открыв широкую дверцу, Багрицкий помог дамам усесться, устроился сам. Шофер, черноусый, в кепке и крагах, провернул ручку стартера и, едва машина завелась, занял свое место за рулем. Взревел мощный двигатель, и, шелестя шинами, «роллс-ройс» мягко покатил по вечерним улицам.

В городе стояла весна. Звенела, рассыпаясь брызгами, многоголосица капели, журчали струи в водосточных трубах, страстно женихались на чердаках мартовские коты. А издалека, с полей сражений, ветер доносил дыханье смерти, и, ощущая этот запах тлена, город корчился в потугах наслаждений, силясь до последней капли выпить призрачную чашу бытия. Из кабаков и ресторанов струилась чувственная музыка, загорались вывески над домами свиданий, вместе с пузырьками шампанского лопались все десять библейский заповедей – устаревшая чушь, да после нас хоть потоп!

Разрушение считалось хорошим вкусом, извращенность – знаком утонченности, любовь – пошлостью и пережитком. Девушки скрывали свою невинность, супружеские пары – верность. В моде были страусовые перья, групповые самоубийства и роковые треугольники – он, она и таинственная незнакомка. Повсюду царил мрачный декаданс, люди выдумывали себе пороки, лишь бы только не прослыть пресными, всех как магнитом тянуло ко всему противоестественному, острому, выворачивающему души наизнанку. Петербург жил одним днем, в серой балтийской дымке, под истомные синкопы танго.

Приехали быстро. Багрицкие жили на углу Невского и Мойки в большом трехэтажном доме из серого финского гранита. Его стены украшали стрельчатые бойницы, тупые крепостные зубцы, каменные гербы несуществующих династий. Дробился свет в витражных окнах, вдоль фасада матово горели фонари. Это был настоящий дворец, выстроенный в безвкусном, фальшиво-величественном стиле.

– Варвара Всеволодовна, чувствуйте себя как дома. – Багрицкий открыл массивную входную дверь, пропустил гостью в просторный, залитый светом вестибюль. – Мы люди простые, к церемониям не привыкли. Если угодно знать, мой дед, Лейва-Ицхок, был резником на брисах[1], мой бедный папашка был простым комиссионером, так что не стесняйтесь.

Он помог Варваре снять пальто и, велев подавать ужин в «кавказскую» столовую, повел гостью осматривать дом. Геся с ними не пошла, отправилась переодеваться.

Все в этом трехэтажном дворце было устроено добротно и с размахом. Две гостиные, две библиотеки, два спортивных зала – один для плавания, другой для занятий гимнастикой. На стенах висели картины – красочные фантазии Рериха, пышные портреты эпохи Екатерины, аляповатая мазня футуристов, в углах, на поставцах, чернели ликами древние иконы. Всюду царило смешение времен и стилей. Павловский черный диван с золоченой лебединой шеей соседствовал с креслами из карельской березы, кабинет из Германии располагался рядом с картоньером французской работы, костяной холмогорский секретер опирался на резное бюро эпохи императора Наполеона Первого. Дом Багрицкого был одновременно жилищем, музеем и антикварной лавкой.

– Безвкусица, конечно, компот, – Александр Яковлевич остановился у шкафа мастера-чернодеревца Андрэ Шарля Буля, любовно погладил золоченую накладку, – только не могу удержаться, волоку в дом любое старье. Прошу. – Он указал Варваре на низкий, корытообразный диван и, поддернув брюки, уселся рядом. – Знаете, этот австриец Фрейд прав, корни наших навязчивых желаний уходят глубоко в детство. Да, да. В девять лет мне предстояло решить тяжелую задачу – поступить в приготовительный класс. Процентная норма в гимназии составляла всего пять процентов, только два еврея на сорок человек, и мне необходимо было получить по обоим экзаменам пятерки. Легко сказать!

Багрицкий рассмеялся, но глаза его сделались печальными, как у Геси.

– Учителя спрашивали евреев хитро, никого они не спрашивали так добросовестно, как нас. Но я был способен к наукам. Папашка заставлял меня решать Евтушевского[1] с утра до вечера, я изводил горы бумаги и море чернил. Мне снились поезда, обгоняющие друг друга, бассейны, наполняющиеся водой, бородатые портные с аршинами в руках. Одним словом, я выдержал экзамены лучше других и получил две пятерки с плюсом. Я был безмерно счастлив и горд, я чувствовал, что жизнь прекрасна, а будущее упоительно, но скоро все изменилось. Торговец антиквариатом Хайм Соломон дал взятку в пятьсот рублей, и на мое место приняли его сына. Я страшно переживал тогда и ясно понял, что в мире не существует справедливости. Передо мной со всей очевидностью открылась истина, которую любил повторять мой дед, – миром правят ложь и деньги. И часто потом я останавливался у лавки Соломона, смотрел сквозь стекло на старинную рухлядь и повторял себе: я тоже буду богат, и у меня тоже будет все это, непременно будет. И вот я вырос, – Багрицкий поднялся и, проведя рукой по золоченым часам работы англичанина Кокса, невесело усмехнулся, – я разбогател, но ничего не изменилось вокруг. И с каждым днем я все больше убеждаюсь в мудрости своего деда – миром по-прежнему правят ложь и деньги.

В это время по наборному паркету застучали каблучки, и появившаяся в дверях тощая прислуга вымученно, словно в дешевом водевиле, произнесла:

– Кушать подано.

– И то верно, разговорами сыт не будешь. Пойдемте. – Александр Яковлевич предложил Варваре руку, и, миновав анфиладу комнат, они стали спускаться по мраморным ступеням в бельэтаж, где располагалась столовая. На площадках лестницы застыли раскрашенные китайские драконы, в зубастых пастях они держали горящие хрустальные фонари.

Столовая недаром называлась «кавказской» – оформлена она была под духан. Деревянные балки под потолком, выложенные темным камнем стены, чучела архара и горного орла с распростертыми крыльями. В углу, возле специального очага для приготовления шашлыков, хлопотал повар в белоснежном колпаке – не то еврей, не то кавказец, в воздухе пахло жареным мясом и дымком от виноградной лозы.

– Ну, где вы там ходите? – Геся, одетая в восточный халат и шальвары, уже сидела за столом и вилкой стягивала с шампура дымящиеся куски мяса. Теперь она была похожа на шамаханскую царицу из сказки Пушкина.

– Прошу. – Багрицкий придвинул Варваре стул, давешняя горничная встрепенулась, лакей в папахе и черкеске принялся разливать вино.

К шашлыкам подали маринованную черемшу, аджику, цахтон, соленый козий сыр – все острое, вызывающее аппетит и жажду.

Геся пила шустовский, с ее слов, несравненный коньяк, Багрицкий с Варварой предпочитали легкое розовое вино, разговор шел малозначительный, на общие темы. О ранней весне, о последних событиях на фронте, о новой фильме с Верой Холодной. Плавно перешли на литературу. Мыли кости Блоку, Андрею Белому и Аверченке и, наконец, сошлись на гениальности сатиры Александра Гликберга, творящего под псевдонимом Саша Черный.

– Ушел добровольцем на фронт, дурачок. – Геся опрокинула в себя очередную рюмку, набила полный рот сладкого перца. – А если убьют? Вот уж будет не смешно.

Щеки ее полыхали – шустовский коньяк действительно был хорош.

– Не смешно, говоришь? – Багрицкий отложил вилку и, промокнув губы салфеткой, начал читать: