Тренировочный День 5 (СИ) - Хонихоев Виталий - Страница 19

— Не буду задерживать. — Евгения закидывает сумочку на плечо и следует к выходу из классной комнаты. У дверей останавливается и оборачивается, окидывая его пристальным взглядом: — спасибо вам, Виктор. Я ценю вашу заботу о моем сыне. Вы неравнодушный человек. Понимаю что вы очень заняты, но если однажды… — она не заканчивает фразу и исчезает. Виктор смотрит ей вслед. Вот и что с тобой такое, Полищук, думает он, что с тобой такое? Это — мама одного из его учеников, да она молодо выглядит, но у нее в глазах нет восторженности молодой девчонки, она уже знает как именно устроен мир, это взгляд человека, который повидал дерьма на своем жизненном пути, но не сломлен и продолжает идти вперед и это — привлекает. Но он-то! Ему и самому под сраку лет, если ментально, а не физически… и у него вокруг цветков полным-полно, зачем на соседние клумбы заглядываться? Кроме того, за окном стоит черная «Волга», действуя на нервы Альбине, которая тот еще цветочек, но все же его коллега и…

Тут его взгляд падает на самую мощную рогатку, с двойным жгутом. Мощная рогатка, россыпь свинцовых пуль в медной оболочке со стальным сердечником…

— Сто метров… — говорит он вслух: — можно на мелких грызунов охотиться. Например — на крыс…

Глава 10

— Барев дзес, Мариам-майри! — он здоровается с матушкой Мариам, которая поворачивает голову, отрываясь от готовки и вытирает руки о фартук.

— Бари ерико, Наполи! Как ты изменился, совсем жених стал! Иди сюда, я тебя обниму. — матушка Мариам открывает свои объятия ему навстречу, он наклоняется к ней и чувствует прикосновение сухих матушкиных губ к своему лбу. Она отстраняется и снова окидывает его взглядом с головы до ног.

— Когда свадьба-то будет? — спрашивает она: — нашел себе невесту? А то у моих знакомых есть дочь, такая умница и красавица, в МГУ учится, три языка знает уже. Такая невеста, такая невеста, что прямо с руками того и гляди оторвут. Сколько тебе уже можно бобылем-то ходить? Солидный человек, да еще в таком месте работаешь!

— Я вот полгода как уволился оттуда, Мариам-майри. — отвечает он. Матушка Мариам всплескивает руками.

— Вот тебе и раз. Шат вата, шат вата… а я-то всем рассказываю, что у меня племянник в КГБ работает! А что так? Зарплата низкая? Или с начальством храктером не сошелся?

— Да так как-то получилось… — уклончиво отвечает он: — дядя Гурам дома?

— Дома конечно, где ж ему быть… ты проходи, проходи, сейчас на стол накроем, а Гурам вместе с Давидом в саду.

— Спасибо, Мариам-майри.

— Поговорил бы ты с Давидом, ой шат вата, шат вата… совсем неразумый стал. — качает головой матушка Марима: — непутевый растет, ой непутевый. Не то что ты, Наполи, вот правду говорят, что имя силу дает… недаром назван так.

— Я бы поспорил с этим утверждением. — хмыкает он: — имечко мне родители выбрали конечно. В школе проходу не было.

— Ой ну и ладно, зато хорошим человеком вырос. Все, ступай, ступай, Гурам и Давидом тебя ждут. — машет на него матушка Мариам и он идет в сад, у двери надевает гостевые тапочки и ступает на посыпанную белым камнем садовую дорожку, идет через яблоневый сад дяди Гурама к деревянной беседке. В беседке сидят двое, сам дядя Гурам, властный, седой мужчина с темным лицом, как будто вырезанным из мореного дерева, лицом, испещренным морщинами, с бровями, которые сошлись на переносице, создавая впечатление что он всегда хмурится. Но он-то знает дядю с самого детства, двоюродный брат — это как родной, а дядя в семье — почти как отец. Потому он знает, что первое впечатление о дяде Гураме обманчиво. Он может быть и суровым, да. Но помнил его совсем другим.

Напротив дяди Гурама сидел его сын, Давид и вид у него был самый что ни на есть непрезентабельный — с гипсом на руке и лицом с желтоватыми следами от сходящих синяков. Эту историю ему уже рассказал дядя Гурам и другие дядья. Давид с детства очень сильно болел и в первые шесть лет его жизни поговаривали что он долго не протянет. Поэтому с самого детства его все баловали, все дозволяли, а матушка Мариам так и вовсе с него просто пылинки сдувала. После того, как Давиду исполнилось десять, а потом и четырнадцать — стало ясно что помирать он не собирается, а неведомые болезни от него отступили куда-то за горизонт и что теперь Давид будет жить и жить, добра наживать и возможно их всех еще переживет. Однако отношение матушки Мариам и дяди Гурама к своему сыну как к хрупкой фарфоровой вазе — осталось. Нелегко привычки поменять. В то же самое время Наполи не был избалован излишним вниманием и рос как сорная трава, ему довольно часто приходилось отстаивать себя кулаками… и все, потому что его родители дали ему такое имя! Как, по-вашему, будут относиться в школе к ребенку с именем Наполеон?

— Барев дзес, Гурам-айрик! — говорит он, ступая на деревянный настил беседки: — как ваши дела?

— Ооо, сам Наполи-джан пожаловал! — вскидывает руки дядя Гурам, грузно поднимаясь со своего плетенного кресла: — какая честь нашему дому! Как дела у твоего уважаемого отца и твоей матушки? Как твоя сестренка и братья?

— Все хорошо, Гурам-айрик. — они обнимаются и целуются, все-таки родные люди. Давид строит кислую физиономию и кивает из своего угла. Наполи и Давид никогда особенно дружны не были, несмотря на то, что у них так принято, что двоюродные братья, кузены — всегда как родные. Однако же и с родными братьями не всегда дружат… хотя терпеть их приходится. Давид недолюбливал Наполи, а Наполи платил ему той же монетой. Почему Давид недолюбливал его — он не знал. Но совершенно точно знал почему ему тот не нравится. Сам Наполи рос средним братом и потому был ответственным за младших и терпел от старшего. Гамлет, старший брат (а родители у них особо заморочились на именах для своих отпрысков, видимо решив усложнить им жизнь с самого начала) — уже лет пять как женился и стал секретарем парткома, но по-прежнему считал себя вправе и подзатыльников надавать младшим и авторитетом задавить. Сам Наполи для себя решил, что пойдет в армию, вопреки установившемуся мнению, что в армию сразу после школы ходить «неприлично» было, никто из семьи в армию не ходил, Гамлет вон военную кафедру закончил при институте и был уже лейтенантом запаса. Но Наполи все же пошел в армию, специально завалив экзамен в Томский Государственный Университет и отказавшись от предложения дяди Баграма «поговорить» с нужными людьми в приемной комиссии. В итоге получил больше, чем ожидал, еще на распределительном пункте умудрившись подраться с какими-то москвичами, назвавшими его «чуркой». Присутствовавший на пункте в тот момент «покупатель» сказал что вот такие ему и нужны и забрал с собой, как выяснилось позже — в отдельный десантно-штурмовой батальон. Так Наполи и попал в дружеский Афганистан, выполняя свой интернациональный долг в составе ограниченного контингента войск. После службы в армии он смог поступить в институт и в конце концов действительно работал в КГБ, но карьера там не сложилась и сейчас приехал к дяде Гураму в сибирский город Колокамск. Дядя Гурам довольно давно зазывал его к себе, говоря, что ему очень не хватает близкого помощника, а на Давида положиться он не может.

— Все хорошо. — говорит он дяде Гураму: — Отец как на родину вернулся, так и осел там. Мама очень довольная, все у них хорошо. Гамлет с женой второго ребенка ждут, а сестра в восьмом классе учиться, но говорит то будет в Москву поступать, на торговый. Александр в институт поступил, пока учится на «отлично».

— Шат лава! Это хорошо. Да ты садись, садись, сейчас Мариам с девочками на стол накроют… — говорит дядя Гурам, не торопясь начинать разговор по сути. Невежливо сразу о делах говорить, тут ведь как — нужно сперва справиться о здоровье уважаемого гостя и его родителей, братьях и сестрах, поделиться своими новостями, выпить кофе и раскурить кальян, откушать чем Бог послал, а во время трапезы говорить о делах и о том, почему дядя Гурам его к себе вызвал тоже никак. И только когда они устроились играть в нарды на открытой веранде большого дома дяди Гурама, когда Давид уже ушел к себе, сославшись на занятость и когда в пузатые бокалы плеснули немного янтарной жидкости, оставляющей на прозрачных стенках «женские ножки», только тогда дядя Гурам немного расслабился и пригладив седые усы — вздохнул. Покачал головой.