Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 2 - Дюма Александр - Страница 31

– Недоволен? Мне-то какой в этом прок? Вы начнете изнурять себя службой, захвораете, и в конце концов управлять государством придется мне, а это не шутки, монсеньор.

– Эх, постарел ты, Рафте!

– Я ровно на четыре года моложе вас, монсеньор. Еще бы! Конечно, я постарел.

Маршал нетерпеливо топнул ногой.

– Ты прошел через переднюю? – спросил он.

– Да.

– Кто там?

– Все.

– Что говорят?

– Каждый твердит, о чем он вас попросит.

– Это в порядке вещей. А слышал ли ты что-нибудь касательно моего назначения?

– Я предпочел бы не пересказывать вам, что об этом говорят.

– Вот те на! Уже злословят?

– Да, причем те самые люди, которые в вас нуждаются. Что же скажут те, в ком нуждаетесь вы, монсеньор!

– Ну, знаешь ли, Рафте, – с притворным смешком возразил старый маршал, – вряд ли они скажут, что ты мне льстишь…

– Послушайте, монсеньор, – отвечал Рафте, – и какого дьявола вы впряглись в этот воз, который зовется министерством? Неужто вам надоело жить да радоваться?

– Но ведь все остальное я уже испробовал, друг мой.

– Силы небесные! Мышьяку вы тоже не пробовали, так почему бы вам любопытства ради не подсыпать его себе в шоколад?

– Ты просто лентяй, Рафте; ты догадываешься, что тебе, моему секретарю, изрядно прибавится работы, вот ты и бьешь отбой… Впрочем, ты сам это сказал.

Маршал велел одеть себя с особым тщанием.

– Подай мне военный мундир, – приказал он камердинеру, – подай военные ордена.

– Мы как будто беремся за военное дело?

– Да, сдается, что за него мы и беремся.

– Вот как? Однако, – продолжал Рафте, – я еще не видел назначения, подписанного королем, это нарушение правил.

– Назначение придет, можно не сомневаться.

– А, «можно не сомневаться» – это теперь равносильно королевскому приказу.

– Каким ворчуном ты становишься с годами, Рафте! Откуда такая приверженность к правилам и форме? Знай я об этом заранее, ни за что не поручил бы тебе готовить мою речь при вступлении в Академию: она превратила тебя в педанта.

– Помилуйте, монсеньор, раз уж нам вручены бразды правления, будем следовать законным формам. Но странно все же…

– Что именно странно?

– Только что на улице ко мне подошел господин де ла Водре; он сказал, что о министерских постах ничего еще не известно.

Ришелье улыбнулся.

– Господин де ла Водре прав, – сказал он. – Так ты, значит, уже выходил из дому?

– Пришлось, черт побери: меня разбудил этот проклятый грохот карет, я и велел, чтобы меня одели; тоже нацепил военные ордена и прошелся по городу.

– Вот оно что! Господин Рафте веселится на мой счет!

– Боже меня упаси, монсеньор, но только, видите ли…

– Ну, ну?

– Гуляя, я повстречал одного человека.

– Кого это?

– Секретаря аббата Терре.

– Ну и что?

– Да то, что, по его словам, военным министром будет назначен его хозяин.

– Скажите пожалуйста! – с неизменной своей улыбкой обронил Ришелье.

– Какой вывод из этого делает ваша светлость?

– Вывод такой, что, если военным министром будет Терре, значит я им не буду, а если не Терре – тогда, возможно, портфель достанется мне.

Рафте счел, что сделал достаточно и совесть его может быть спокойна: он был человек отважный, неутомимый, самолюбивый, столь же хитроумный, как его хозяин, и вооруженный лучше него, поскольку он был разночинец, существо подчиненное, и эти два изъяна в броне чрезвычайно обострили в нем хитрость, силу, сообразительность. Видя, что хозяин твердо уверен в успехе, Рафте решил, что опасаться нечего.

– Ну, монсеньор, – сказал он, – поспешите, не заставляйте слишком долго ждать, это послужило бы дурным предзнаменованием.

– Я готов. Еще раз, кто там?

– Вот список.

Рафте представил хозяину длинный список, в котором тот с удовлетворением прочел самые громкие имена, принадлежавшие знати, судейскому сословию и финансовому миру.

– Что скажешь, Рафте, я начинаю пользоваться успехом?

– Чудеса творятся на белом свете, – отвечал секретарь.

– Смотри-ка, Таверне! – произнес маршал, пробегая глазами список… – Что ему здесь нужно?

– Понятия не имею, господин маршал; ну, подите же к посетителям.

И секретарь почти силком вытолкнул хозяина в большую гостиную.

Ришелье мог быть доволен: прием, который был ему оказан, удовлетворил бы и притязания принца крови.

Но вся эта хитрая, искусная, лукавая любезность, присущая эпохе и обществу, которое мы описываем, пришлась в этом случае весьма некстати, потому что утверждала Ришелье в жестоком самообольщении.

Согласно приличиям и требованиям этикета все избегали при Ришелье слова «министр»; лишь немногие храбрецы отважились на слово «поздравления», да и те понимали, что не следует слишком упирать на это и что Ришелье едва ли на него ответит.

Этот ранний визит был для всех простым жестом, чем-то вроде приветственного поклона.

В ту эпоху нередко бывало так, что самые широкие круги легко и единодушно улавливали тончайшие оттенки смысла.

Несколько придворных дерзнули выразить в разговоре какое-нибудь желание, просьбу, надежду.

Один сказал, что ему хотелось бы получить губернаторство где-нибудь поближе к Версалю. Он, дескать, рад поговорить об этом с таким влиятельным человеком, как герцог де Ришелье.

Другой уверял, что Шуазель трижды забывал о нем при представлениях к ордену; он выражал упование на память г-на де Ришелье, которая могла бы способствовать освежению памяти короля, потому что теперь все препятствия к королевской милости исчезли.

Словом, маршал с упоением выслушал добрую сотню просьб, более или менее корыстных, но облеченных в крайне искусную форму.

Мало-помалу толпа рассеялась; все удалились, дабы не мешать г-ну маршалу в его важных трудах.

В гостиной остался один-единственный человек.

Он не приблизился к Ришелье прежде, вместе с другими, он ничего не просил, он даже не представился.

Но когда ряды посетителей поредели, этот человек подошел к герцогу с улыбкой на устах.

– А, господин де Таверне! – процедил маршал. – Очень рад, очень рад!

– Я ждал своей очереди, герцог, чтобы принести тебе самые искренние, самые сердечные поздравления.

– Вот как, в самом деле? С чем бы это? – возразил Ришелье, которого сдержанность его посетителей обязывала к скромности и некоторой таинственности.

– А как же, с твоим новым постом, герцог.

– Тише! Тише! – отвечал маршал. – Не стоит об этом говорить, ничего еще не решено, все только слухи.

– Однако же, любезный маршал, множество народу придерживается того же мнения, что я: твои гостиные были полны.

– Право, не знаю почему.

– Зато я знаю.

– Что ты знаешь? От кого?

– Могу сказать очень немногое.

– Что же?

– Вчера я имел честь свидетельствовать свое усердие королю в Трианоне. Его величество заговорил со мной о моих детях, а под конец сказал: «Вы, кажется, знакомы с господином де Ришелье? Передайте ему мои поздравления».

– А! Его величество так вам сказал? – воскликнул Ришелье, раздуваясь от гордости, словно эти слова были тем самым официальным назначением, которое, по мнению Рафте, могло задержаться или вообще не последовать.

– А потому, – продолжал Таверне, – я догадался, в чем тут дело; впрочем, это было нетрудно: весь Версаль так и кипит, и я поспешил сюда, дабы, повинуясь королю, принести тебе поздравления и, повинуясь велению сердца, напомнить тебе о нашей старинной дружбе.

Гордыня опьянила герцога: такова природа человеческая, и самые светлые умы не всегда могут противостоять этому пороку. Таверне показался ему одним из тех просителей последнего разбора, бедняков, замешкавшихся на пути к преуспеянию, которым бессмысленно даже покровительствовать, а главное, которые представляют собой бесполезное знакомство: на них только досадуешь, когда они через двадцать лет выныривают из безвестности, чтобы погреться в лучах чужого успеха.